Багдад до востребования

Тем временем у зеленопогонника (что в прямом, что в переносном) наблюдалась некоторая активизация мыслительных потуг. Он раскрыл паспорт и с опаской курсировал по строчкам титульного листа с фотографией. Покончив с англоязычным разделом, перебрался в правый сектор, где компактно жались ивритские иероглифы. И самое любопытное: до сих пор хозяина корок цепким, вмененным должностной инструкцией взглядом не запечатлел. Выполни он предписание, вполне мог учуять: невозмутимость гостя, по большей мере, напускная, за завесой непроницаемости – работает дюжий анализатор, впитывающий в свои закрома малейшее его движение, и, оценив, делает пометку в невидимой перфокарте. Между тем в диком чертополохе мыслей гостя, где-то на заднем плане, прорезалось: «В руках этого новобранца, быть может, судьба региональной державы, и от того, как он отреагирует, не исключено, зависит, жить ей или задохнуться в колбе химической чумы».

Но зеленопогонника, и в самом деле лишь недавно поставленного после стажировки «на поток», судьба Ближнего Востока волновала не очень, зато куда больше – своя собственная. Материализовалась та пока в стремительном откате страны назад – к замаячившим: безработице, тотальному опустению магазинов, голодным бунтам.

Все еще глядя в паспорт, контролер потянулся рукой под столешницу и, казалось, нечто привел в действие. Положил перед собой паспорт, рядом с визой, на которую прежде лишь бегло взглянул, и уставился на Давида Хубелашвили, до недавних пор – гражданина страны-изгоя советской внешней политики, посему вызвавшей в его и так трещащей от бытовых невзгод голове еще один переполох.

«Давид Хубелашвили» улыбнулся и, внутренне готовясь к интервью, чуть придвинулся к стойке. Но такового не последовало, более того, контролер через секунду-другую развернулся вполоборота, устремляя взор в проход, разграничивающий зоны государственной границы и таможни. Вскоре там объявился офицер-пограничник средних лет, по мере своего неспешного приближения, бросавший цепкие взгляды на театр приграничных действий.

Шахар понимал, что возникший в поле зрения офицер – истребованное контролером начальство. Между тем он ни на йоту не сомневался, что его «позаимствованная» виза здесь ни при чем, что-то иное… Ведь заприметь пограничник хоть краем глаза подлог, чем-то бы себя да выдал.

Патрон оказался майором, его припухлое лицо выдавало, как минимум, вчерашнюю бессонную ночь, зато было гладко выбрито и излучало запах тонкого парфюма. Прежде чем чин проник за стойку, он затяжным, липким взглядом просканировал Шахара. Лишь затем обратился к контроллеру легким вздергиванием головы: мол, что у тебя?

Тот обеими руками подхватил паспорт и протянул, точно икону, начальству, молвив:

– Виктор Анатольевич, их что, тоже?..

Майор воззрился на контроллера, транслируя всем видом: тебе что, делать нечего, за этим позвал? Паспорт не принял и, чуть отклонившись в сторону, потянулся к лежащей на стойке визе. Лихо распрямил сложенную втрое портянку, издавшую от резкого натяжения легкий хлопок, и прошелся взглядом из конца в конец. Ловким движением вернул ее в прежнее положение и воткнул кантом в рубашку «кулемы». Приподнявшись на цыпочках, прошептал на ухо:

– Саша, ты, наверное, на планерках спишь. Запомни раз и навсегда: они – тоже!

Саша Гусев, двадцатитрехлетний выпускник Московского иняза, по пути в родной Красногорск размышлял о гримасах нового, разверзшегося многоклеточным лихом времени. При этом он то и дело обращался в мыслях к досадному эпизоду с израильским гражданином, с оформлением въезда которого вышла заминка, и, как следствие, обратившаяся в нагоняй. В академически упорядоченном мозгу не складывалось, почему его развороченная оползнем свобод страна, которой, по сути, уже нет, по инерции цепляется за трухлявое дупло прошлого.

Мишка Кацнельсон, друг и сосед по лестничной площадке, с которым, перекуривая, они так славно точили перестроечные лясы, укатил неделей ранее в Израиль. Навсегда. Непременное условие убытия: отказаться от советского гражданства и сдать паспорта. Сам юридический акт облагается грабительским налогом – четыреста рэ с носа. Итого, включая малолетних сына и дочку, тысяча шестьсот – годовая Мишина зарплата, авиационного инженера-конструктора. Дабы наскрести сумму, приятель распродал свой нехитрый скарб подчистую, включая два матраса. К счастью, сосед с третьего этажа смилостивился отсрочить их передачу на несколько недель – иначе семье пришлось бы перебираться в ночлежку.

Накануне расставания Саша рассматривал выездные визы Миши, испытывая щемящую грусть, а порой – и мятеж мироощущения. Распалялся он, глядя на фото Лены с малышами, коим отдельная виза не полагалась. Детки жались к чреву матери – то ли испугавшись фотоаппарата-пугала с черной накидкой, то ли внемля ее тревоге – отчизна-мачеха ведь гонит в неизвестность. Чуть позже, уже как специалист по лессэ-пассэ*, пусть неоперившийся, Саша Гусев гневался на фактуру портяночных «паспортов», ранящих глаз остроконечными занозами-волокнами. Он сопоставил почерпнутое на стажировке обличье Нансеновского паспорта – проездной документ Лиги Наций для сотен тысяч изгнанных Октябрьской революцией граждан – с нынешним, уже советским, мандатом эпохи регламентируемого беженства и мысленно «смотал его в рулон», вестимо какой…

Между тем, после отъезда Миши, Саша остался в отчей системе координат, из которых и в самых мрачных помыслах драпать не намеревался. В первую очередь – как патриот, связанный с отчизной незримой, но духовно не отторгаемой пуповиной, а во-вторых, – как преданный, заботливый сын. Посему, как бы Саша невольно не симпатизировал Мишкиному новому пристанищу – Израилю, допустить нарушение должностной инструкции, да еще на заре карьеры, он не мог. Его, ленинского стипендиата, гордость выпуска, Минвуз едва впихнул в укомплектованный на 100% из блатных «Шереметьево», и начальство лишь искало повод «чужака» от престижной должности отлучить.

Прежде Гусеву ни один израильтянин на дежурстве не встречался, так что столкнувшись с Шахаром, его словно перемкнуло. Безразмерная кольчуга инструкций спутала разум, и Саша бесхитростно провел параллель между убывшим в один конец Мишкой и Давидом Хубелашвили, предъявившим практически такую же, как и у приятеля, «портянку». Как итог заключил: не персона ли нон-грата гость? После чего, не долго думая, кликнул начальство – подальше от греха…

В тот вечер, наскоро отужинав, Саша сидел за письменным столом допоздна. Уклонился даже от обсуждения новогоднего сабантуя, куда отец с матерью пригласили нескольких друзей и родственников. Саша сочинял другу письмо, притом что его израильского адреса у него не было. Писал, так сказать, впрок, на вырост. Даже не задумался, что на первых порах, в лихорадке обустройства, Мишке может быть не до писем.

За семь дней разлуки чего-либо значимого в Сашиной жизни не приключилось, если не считать сегодняшний мини-инцидент на работе. Его Саша и живописал во всех подробностях, с присущими ему юмором и самокритичностью – как он все напутал… При этом, ближе к концу, заметил: «Если в твоей, Мишка, новой стране все так невозмутимы, как сегодняшний гость, то никакой Саддам с ракетами вам не страшен. Но все же тебе лучше было переждать на родине – дома и стены помогают, как бы всем нам здесь хреново не жилось».

Глава 3

29 декабря 1990 года 10:00, город Владимир

– Семен Петрович, Москва!

– Опять? Да что б их… А кто?

– ГКЭС, управление кадров. На первой, Семен Петрович.

Семен Талызин, главный инженер «Владимироблэнерго», сорока девяти лет от роду, с ненавистью уставился на оторвавший его от дела аппарат. Казалось, что сей предмет – всех его бед начало. И впрямь в состоявшемся разговоре Семен Петрович дружелюбностью не отличался. Весьма краткую беседу закруглили просительной интонации вопрос и негодующий ответ.