Страница 79 из 94
– Ты где это, сопля тебе в глотку, пропадаешь?! – сверкнул глазами Кафтанов. – Что у тебя коленки-то в зелени? По траве, что ль, ползал? Чего молчишь?
– А что она лезет ко мне? – сказал вдруг Федор, мотнув головой на Лукерью.
Кашкарова быстро взглянула на Федора умоляющими глазами.
– Постой, – Кафтанов бросил на стол недоглоданную кость. – Как это лезет?
– Обыкновенно… «Иди, говорит, Михаил Лукич зовет…» Я двери открыл, а она… Когда чуть зариться начало…
– Что врешь-то, поганец такой! – взвизгнула Лукерья.
– Замолчь! – придавил Кафтанов, как камнем, ее возглас. – И что она?
Федор совсем растерялся. Он вспомнил предостережение отца, ему жалко почему-то стало и Лушку. Он испугался и за себя – неизвестно ведь, как может понять все это Кафтанов и что предпринять! «Поганец я, это верно, – мелькнуло у него. – Выдал бабу… Сказать бы: рыбалил с утра – карасишки-то есть… Но вывернуться теперь как? Себе только хуже сделаешь…»
– Глотку заложило?! – рявкнул Кафтанов. – Отвечай!
Подстегнутый этим возгласом, Федор сказал:
– Ничего я не вру. Кто к титькам-то прижимал меня?
– Бесстыдник! Врешь, врешь! Врет он, Михаил Лукич…
Кафтанов никак не реагировал на Лушкины слова. Он налил из бутылки полный стакан, выпил, обтер рукавом губы.
– Подай-ка, Федор, плетку. Вон на стенке висит…
– Михаил Лукич! – закричала Лукерья, сползла со стула, обхватила ноги Кафтанова.
Федор снял тяжелую четырехгранную плеть, подал Кафтанову. Тот встал, отбросил Лушку пинком на середину комнаты и одновременно вытянул ее плетью. От первого же удара туго обтягивающая ее кофта лопнула, и Федор увидел, как на гладкой Лушкиной спине вспух красный рубец. Охнув, женщина поползла на четвереньках к стене, вскочила…
Загораживая лицо от ударов, Лукерья металась по комнате, а Кафтанов хлестал и хлестал ее, выкрикивая:
– С-сука мокрозадая! На малосольное потянуло?! Убью-у!..
Плеть свистела, Кафтанов тяжко хрипел, Лукерья только взвизгивала и никак не могла найти двери. Федор, боясь, что и его достанет плеть, зажался в угол. Наконец Лукерья ударилась спиной в двери, вывалилась в темный коридор, оттуда на крыльцо, кубарем скатилась на землю, быстро поднялась и, придерживая на груди лохмотья кофточки, кинулась по дороге, ведущей в Михайловку.
Потом Кафтанов и Федор сидели за столом, мирно беседовали. Кафтанов допивал свою бутылку и расспрашивал подробности Лушкиного ночного посещения. Сначала Федор стеснялся, а затем как-то осмелел и рассказал все, вплоть до того, как Лушка шарилась по кустам и звала его.
– Так… – удовлетворенно произнес Кафтанов и принялся грузно ходить по комнате.
Федор со страхом наблюдал за ним. Но ничего угрожающего в выражении лица хозяина не было. Наоборот, он усмехнулся в бороду, лениво и добродушно.
– Бабье племя – оно, парень, пакостливое. Самое что ни на есть лисье племя. А каждая лиса даже во сне кур видит…
Кафтанов нагнулся, поднял валявшуюся на полу плетку. Федор, гремя табуреткой, метнулся в дальний угол.
Постукивая в ладонь черенком плетки, Кафтанов с любопытством глядел на Федора влажными, в красных прожилках, глазами.
– А вырастешь ты, должно быть, хорошей сволочью, – сказал Кафтанов. – И чем-то, должно быть этим самым, ты мне глянешься пока. Ну, там посмотрим. А покуда – живи здесь с батькой. Я счас его обратно пришлю. Одному тебе жутко тут будет, да еще и заимку спалишь. Запрягай жеребца, чего зажался!..
До осени Федор жил вместе с отцом на Огневской заимке. Житье было легкое, привольное. Вдвоем они поставили пару стогов сена для лошадей, а больше, собственно, делать было нечего. Федор рыбачил в озере, собирал ягоды, копался на огороде, который был при заимке, лазил с хозяйским ружьем по прибрежным камышам, скрадывая уток. Ружье он взял в руки впервые, но быстро освоился с ним, научился срезать уток даже на лету.
– Ишь ты! – восхищенно качал головой отец, когда Федор приносил иногда до дюжины селезней и крякух. – Ловок!
– Это что! – отмахивался Федор. – На медведя бы сходить. А, бать? В малинник, что за согрой, похаживает косолапый, я приметил. Дай мне пару медвединых патронов с жаканами-то!
– Я те покажу ведьмедя! – строго говорил отец. – Сдурел? Он тя живо порешит. – И прятал патроны подальше.
Когда наезжал Кафтанов со своим, как говорил отец, «собачником», на заимке дым стоял коромыслом. Над лесом, над озером с темна до темна висели разгульные песни, крики, говор, смех, женский визг.
В первый приезд Силантий попытался как-то оградить сына от всей этой грязи. Едва застучали по корневищам лесной дороги колеса, послышались пьяные голоса, Силантий схватил дробовик, сунул его сыну.
– Ступай, ступай на дальние озерки. Тута, возле заимки, не стреляй, спужаешь сударушек его…
– Да что ты, батя?… Может, помочь тебе чего?
– Отправляйся, говорю, чтоб тебя!..
Но через минуту Силантий понял, что его уловки бесполезны. Ввалившись в дом, Кафтанов потребовал:
– Федька? Где ты?
– Нету его. В лесу с утра шатается где-то…
– Как нету? Был чтоба! За что деньги плачу?
– Михаил Лукич, ослобонил бы парня от этого… – взмолился Силантий.
– С-сыть у меня! Освобождать – так обоих сразу… как Демьян мне в ухи советует. Хошь, что ли? С голоду ить подохнешь. Вина, самогону! Жратву из тарантаса тащи в дом! Пока держу, живите тут… Появится Федька – ко мне сразу…
Федор пришел из леса на закате солнца.
– Иди уж, – вздохнул Силантий, не глядя на сына. – Разов шесть тебя хозяин спрашивал. Чем ты ему глянулся?
В доме, несмотря на распахнутые окна, было чадно. Какие-то бородатые мужики, потные, пьяные женщины вперемежку сидели за столом, заунывно тянули песню.
– A-а, явился?! Тихо! – крикнул Кафтанов. – Федька это, сын моего Силантия. Ха-ароший будет человек. Садись рядом с хозяином, пей, гуляй…
Кафтанов был пьян, гости еще пьянее. Кажется, они не поняли, кто такой Федор, приняли его за родственника Кафтанова, полезли обниматься. Федор уворачивался от колючих, бородатых лиц, отталкивал от себя воняющих потом женщин. Кафтанов глядел на это, кажется, с удовольствием.
– Ну, будет, будет! – крикнул он наконец. – Кыш, бабы, замусолили совсем. У-у, к-кобылы! А он парень порядочный. Он на вас тьфу! За это я ему в другой раз развеселую деваху привезу. Для него только… Али Лушку Кашкарову, а? Хошь? Я ее, суку, заставлю ноги твои вымыть и воду выпить. Ну, хошь, говори!
– Не хочу, – испуганно проговорил Федор.
– И правильно! – захохотал Кафтанов. – И хорошо. Рано тебе еще. Н-но, гляди на нас и привыкай. Соображай так же. А захочешь – скажи, я тебе мигом… Я кого полюбил, все для того сделаю! В сыновья тебя, если хошь, определю. Заслужишь если… А сейчас выпей рюмочку и ступай, баню с отцом топите. Одну только выпей, для другой подрасти надо. И помни, что я сказал… Жизнь могу открыть тебе.
Федор раза два в жизни пробовал самогонку, она ему не понравилась, оба раза в висках у него долго и больно стучало, а потом тошнило. Несмотря на это, он не мог ослушаться Кафтанова, выпил.
Самогонка оказала на него обычное действие. Таская воду в банный котел, он чувствовал, что его вот-вот вырвет. Но и не рвало и тошнота не проходила.
– Как они ее жрут только! – пожаловался он отцу.
– Ты голову помочи али, того лучше, искупайся.
Федор искупался, и ему действительно стало полегче.
– Что самогонку не принимает душа, это хорошо, Федюша. А вот что это Кафтанов тебе там молол? Я случаем зашел, вполуха слышал…
– Так ежели слыхал, чего говорить?
– О-хо-хо, сынок… Слова как мед, да с чем их едят? В сыновья… Нужон ты ему, как дырка в голове…
Они присели на берегу озера. Колупая прутиком песок, Федор спросил:
– А что, батя, ежели и вправду?… С его-то помощью да и вправду можно как-нибудь за жизнь зацепиться?
Он говорил раздумчиво, не торопясь. Впервые отец уловил в его словах что-то не детское, не ребячье и поразился: