Вечный зов

Володька, наморщив лоб, пытался вникнуть в слова отца, сероватые глаза его стали не по-детски задумчивы.

– Ой! – сорвался он с места, схватил кнут. – Я сижу, а косари хлеб ждут. Даст мне выволочку дядя Панкрат!

Володька убежал, а Иван походил по комнате, разулся и прилег на кровать. Было непривычно вот так лежать одному, в тишине, на мягкой чистой постели. И эта тишина, и высокая деревянная кровать с синими подушками из настоящего пера, большая, недавно выбеленная печь, чистенькое окошко, в которое вламывались потоки солнца, – все казалось нереальным, неправдоподобным. Непонятно было, как он, Иван, очутился в такой обстановке, не верилось, что он сколько угодно может лежать на этой постели, наслаждаться тишиной, чистотой, покоем.

«Ива-ан! Ваня-а!..» – хлестанул вдруг в уши истошный крик жены. Иван, оказывается, задремал. Судорожно вздрогнув, он приподнялся, сел на кровати. «Почудилось, что ли?»

Иван потряс головой, чтобы сбросить наваждение. Но оно продолжалось, потому что дверь в избу распахнулась, влетела Агата, страшная, разлохмаченная.

– Ива-ан! Ванюшка-а! – упала она ему в колени и тяжело забилась.

– Погоди, Агата… Что такое? Чего ты?! – не на шутку испугался Иван.

– Война, Иван! Война-а…

Агата подняла лицо, вместо глаз ее были черные, мутные ямы, по розовевшим недавно щекам, сейчас пепельно-серым, дряблым, вмиг износившимся, текли из черных ям слезы…

Семен и Вера возвращались в село степью. Был уже поздний вечер, солнце садилось. Сбоку текла Громотуха. Назвеневшись за день, она текла безмолвно, лениво, заходящее солнце окрашивало ее в медно-золотой цвет.

Колька Инютин, Димка и Андрей ушли домой раньше.

Время от времени девушка останавливалась и говорила:

– Сема, еще разок.

Семен целовал ее. Вера оплетала его шею горячими руками, плотно прижималась, точно прилипала, всем телом.

– Ненасытная ты.

– Ага, жадная я, – соглашалась Вера. – Губы болят, а мне все хочется… Ох и любить я тебя буду, Семушка! Все парни завидовать будут.

Возле села, на берегу реки толклись несколько парней и девчонок. Какой-то человек в белой рубашке с засученными по локоть рукавами сидел на плоском камне, тренькал на гитаре.

– Там вроде Манька Огородникова… Погоди, я сейчас… Я ей платье заказывала.

Вера побежала к берегу, о чем-то стала говорить с Огородниковой – круглолицей, полноватой, с непомерно большими грудями, которых, как Семен замечал, она стеснялась сама.

Обождав Веру минуты три, Семен нехотя приблизился к берегу. Человек с гитарой запел надрывно-стонущим голосом:

«Кафтанов! Макар!» – сразу догадался Семен и хотел уйти. Но Макар обернулся, сузил свои прокопченные глаза.

– A-а, племянничек! Ну здравствуй.

Семен промолчал.

– Не хочешь знаться? – скривил губы Макар. – Ну, я не в обиде.

Ветерок играл тонкой шелковой рубашкой Макара, на жилистой руке его поблескивали часы. Хромовые, с квадратными носками сапожки «джимми» были перемазаны глиной. «Вырядился. И сапог не жалеет», – мелькнуло у Семена. Какая-то огненно-рыжая, незнакомая девица подошла к Макару, откровенно и бесстыдно повисла у него на плече, что-то шепнула.

– Отвались, – брезгливо повел плечом Макар.

На руке у рыжей Семен заметил такие же часы, как у Макара. «Ворованные», – подумал он.

– А я, Сема, помню – сперва такой вот ты был, потом такой, такой… – Макар показал, какой был Семен. – А сейчас смотри ты, вырос.

– Верка, пошли, – сказал Семен.

Макар снова тронул гитарные струны:

Семнадцать лет тогда мне, братцы, было…

Но вдруг резко оборвал песню:

– Заходи как-нибудь, Сема. Об жизни поговорим.

– Об какой? – усмехнулся Семен. – Об тюремной? Что-то она меня не интересует.

– О-о! – протянул Кафтанов, черные глаза его сузились. – Мать видела твоя, что я приехал?

– А мне почем знать?

– Ну, ну… Привет ей передай, – с улыбкой промолвил Макар и отвернулся.

К селу Вера и Семен подходили молча. От реки доносилась бесконечная тюремная песня Макара:

– Тьфу! – сплюнул в дорожную пыль Семен.

– Конечно, – сказала Вера задумчиво. – А часы у него хорошие. И этой рыжей – заметил? – подарил.

– Позавидовала! – зло сказал Семен и зашагал быстрее.

Солнце уже село; переулки, по которым шли Семен с Верой, были безлюдны. Но это не удивило ни Семена, ни Веру. Вечерами, особенно по воскресеньям, оживленной бывает только главная улица Шантары.

Но когда они вышли на «шоссейку», и там никого не было. Под тополями тихо, пусто, сумрачно. Сперва Семен, раздраженный встречей с Макаром, не обратил внимания на это обстоятельство. Потом остановился.

– Что за черт, – пробормотал он. – Тебе ничего не кажется?

– А что? – Вера тоже очнулась от задумчивости.

– Будто вымерло все.

– Действительно, – девушка пошевелила тонкими бровями. – Хотя вроде где-то голоса.

Они быстро зашагали вдоль улицы. Возле двухэтажного, из красного кирпича, здания военкомата толпились люди. Какой-то старичонка сидел на нижних ступеньках высокого деревянного крыльца с перилами, сосал трубку и говорил:

– Оно конешно, сейчас медикаменты всякие. А што ёд ваш этот, так это – тьфу, понадежней средства есть. Земля вот с порохом – куды вашему ёду.

– Болтаешь ты, папаша, – сказал какой-то парень.

– Что болтаешь, что болтаешь? – вскочил старик, задрал рубашонку, оголив синий бок. – Вот, гля. Дыра была – кулак влезет. Это, значит, году в пятнадцатом было. И шли мы в штыковую, помню. Не успел я пробежать саженей восемь – кы-ык хватанет меня за этот бок. Снарядным осколком, соображаю, полоснуло. Глянул – бок аж дымится. Упал, конешно. Тут сестра милосердия меня на загорбок и потащила с бою… И уж как этим ёдом вашим ни мазали! А рана все гноится. Ну, думаю, насквозь меня прогноят доктора, самому надо лечить. Раздобыл пороху, колупнул в больничном саду горсть земли. Развел это водицей…

– Кипяченой? – полюбопытствовал тот же парень.

– Балбес! – рассердился старик. – Надсмешник, право слово. А бок – вот он, гляди, гляди, – старик опять вскочил, задрал рубаху. – Замазал, бинтом потуже затянул, и дён через семь только синий рубец остался. А то кипяченой… – И старик сел на прежнее место, сердито нахохлился.

– Щипало хоть? – сдерживая смех, спросил пожилой мужчина.

Но старик, видно, не заметил иронии, ответил серьезно:

– Не без того, конешно… – И повернулся к парню: – А ты, балабол, надсмешки-то строй, а не забывай рецепту: горсть земли, полгорсти пороху на полкружки воды. На войну-то тебя, может, завтра же заберут…

– Слушайте… Об чем это вы? Какая война? – спросил Семен.

– Как какая? Ты откуда, друг, свалился?

Вскрикнула вдруг Вера, вцепилась Семену в плечо острыми пальцами, порывисто задышала.

– Да постой ты, – недовольно сказал Семен, попытался даже сбросить ее руки. – Объясните…

Но из сумрака выскочил Колька Инютин, потащил Семена от крыльца, сбивчиво и возбужденно говоря:

– С немцами война-то, Сем… Пока мы рыбалили, немцы войну открыли. Я уж дома был. Матка плачет, отец с угла в угол ходит молчком. Твой батя – я видел через плетень – тоже хмурый, сердитый… Это что же, а!

– Сема, Сема! – Вера опять повисла на плече. – Тебя возьмут же теперь…

– Так… – сказал Семен. – Погоди, Верка. Не реви раньше времени.

– Действительно… Дура она у нас, – шмыгнул Колька носом.

– Ладно, пошли домой…

Когда Семен зашел в дом, отец, как утром, сидел у открытого настежь окна, курил, пуская дым на улицу, в темноту. Мать, молчаливая и тихая, стараясь не греметь посудой, собирала ужинать. Димка и Андрейка забились в угол, испуганно сверкали оттуда глазенками. Ведерко с уловом, забытое, ненужное сейчас, стояло на скамейке возле двери.