Страница 4 из 7
Анна Ивановна приняла валерианы и говорит:
– Опять я звонила. Милая Кло, говорю я ей, в телепередаче «Асфальтовый каток» некто Зайцев клевещет, будто автор «Волжского брега» какой-то Стуков! – Анна Ивановна растёрла левое плечо, второй день болит, – будто роман Саши плагиат! Милая Кло, говорю, ведь он вам с Ваней дал на хранение черновики. «У меня нет никаких бумаг!» И трубку швыряет! Ну, я никогда с ней не дружила. А на днях сама звонит, и – про помойку: выброс макулатуры. «Глядь, нет чемодана, в котором были черновики!» Она – к дворнику. Но – сжечь успел!
– Мамочка, – горько усмехнулась Лада, – от разговора к разговору она прибавляет подробностей!
– …которые выдумывает, – уточняет Шура.
– Мне были… голоса. Бабушка Женя и Александр Емельянович. Конечно, чуждая идеология, – на секунду смутилась Евгения. И снова взгляд твёрдый, коммунистический: – У Клотильды!
…у Клотильды Сидоровны громко звонит телефон. Необыкновенно приятный баритон Люциферова:
– Кло-душка, как вы? Забегу!
Впервые, когда он навязался, она его надула! «У вас есть какие-нибудь бумаги Александра Емельяновича, ведь Иван Иваныч был его близким другом?» – лицо умилилось, будто и сам он чей-то «близкий друг». Отчалив на «ландо», покатила квартирой. Такую ей никогда бы не иметь. Широков выхлопотал для них с дочкой, недавно умершей. «Мы, – открыла семейный альбом. – Ваня. Саша. А это я в шляпке „триктрак“, но тогда модно. А вот „Волжский брег“». Рукой самого Александра: «Милым Ванечке и Клотильдочке от меня, великого». Такой закопёрщик был, заводила. «И – всё?!» – раздосадованный баритон. «Вот другое издание. Мне лично: „Дорогой Клотильде от названного брата. Александр“. А теперь всё». Один глаз Люциферова посмотрел на неё, а другой – в окно прямо на выступ. За ним лестница второго выхода, о которой он, наверняка, не знает. Вот тогда-то и прозвучала цена – пятьдесят тысяч долларов! Это был торг. «Правда?» – глянула в зелёный глаз. «Да», – подмигнул жёлтым. Ощутив себя юной Кло, предложила этому обаятельному господину чаю, правда, без плюшки, которую успела съесть.
Минула неделя, и вот он опять тут! Сегодня она чуть не вывалилась пьяновато из коляски: коньяк, паюсная икорка, «Кло-душка»! Но, главное, напомнил о пятидесяти тысячах долларов! Договор в силе. Она не какая-то наивная, наврала, что «хранит» черновики в сейфе банка. Поверил! Всё будет на законных основаниях: он со всеми условится, и её повезут, как королеву, на такси для официальной процедуры.
Уходя, обрадовал:
– Прямо скажи: всё через Люциферова!
Когда она сделает хотя бы простой ремонт, а он предлагает «евро»!
Наутро – ребята, блондин и брюнет. Бледноватые наркоманистой бледностью. Обмеры проёмов и зигзагов: надо знать объём краски на полы, на потолок, сколько квадратных метров обоев на стены.
Переходят в кухню, и – страх. Пятьдесят тысяч долларов!
– Этот шкаф так и будет? – спрашивает брюнет.
– Давай отодвинем, – предлагает блондин.
Она зачуяла неладное. А так ли ей нужен этот самый евроремонт?
– Там дверь. Что будем делать, бабушка?
– Я вам не бабушка!
Начали отодвигать шкаф и дёргать за ручку незапертую дверь на чёрную лестницу! Клотильда завопила, чуть не отдавив им ноги коляской отечественного производства, оборонная промышленность, танковый завод:
– Не трогать! Не прикасаться!
По телевизору Афанасий Иноперцев выглядел задрипанно и ощипанно, ну, будто не из Виннипега (Канада), а из лагеря для опасных преступников (Воркута). Но уверенно вещал о том, что надо, ох, как надо как-то об-те-мя-шить Россию-матушку! Данный неологизм он выдумал в аэропорту и с удовольствием произносил для миллионов телезрителей, ощущая себя полнейшим и единоличным литературным паханом, без которого Россия ни тпру ни ну, так захудалая окраина. Но вот приехал Афанасий, и теперь страна тоже как бы прикатила в замечательное капиталистическое завтра.
В общем, прикатили… Доперестраивались до явления миру величайшего из пишущих, умеющих выводить на бумаге «а», «б» и так до конца алфавита.
Выдвинулся Зайцев. Лопочет о том, что так копировать с документов в исторические романы (такие теперь и пишет Иноперцев) умеет только великий Афанасий Завидович, а вот Широков, если брал какой-нибудь документ для использования в романе, к счастью, ему не принадлежащем, то переделывал.
– Для сравнения, – глянул в сценарий: – «В то время на Волге стоял ледоход…» (Это из сводок бюро погоды того времени). А Широков: «Никакого ледохода пока нет, река закипит потом».
– Я бы тоже подправил бюро погоды, – с добродушием победителя возвестил Иноперцев. – Засупонился лёд на реке, ледоход разбурокнул воду, и всё утопила вода!
Ведущий, бывший работник ЦК ВЛКСМ, а теперь передовой телевизионный мальчик, автор проекта «Асфальтовый каток» по фамилии Кагэбович, зааплодировал. Следом раздались хлопки зависимого от него персонала.
Так Иноперцев утвердился «в этой стране», как он говорит, в должности первого и непререкаемого писателя.
Семья в холле аэропорта Шереметьево-два.
Прощай: Россия (вечно немытая!); Москва (вечно грязная); Северный бульвар (вечно тоскливый); «китайская стена», квартира в ней, агентство «Интеррусь» («Продажа недвижимости в один день»)! И вот скоро рейс на Монреаль!
– Подойди ко мне, Билл, – мама по-английски Борьке Зайцеву.
– Тони, не бегай по залу, – папа по-английски дочке Антонине.
– Я никогда не была так счастлива, – мама папе по-русски.
– О кэй, я – тоже.
Евгения опять заехала к Широковым, докладывает о принятых ею мерах. Но телепередача…
– Выключи, Лада, – говорит Шура.
– Нет, пусть, – сказав это, Анна Ивановна смолкла.
Евгения и брат с сестрой возмутились невежеством Иноперцева, усмехнулись варианту «ледохода». Этот шут, этот неумеха как пишущий мнит себя великим, непревзойдённым! Прямо классиком!
– Вот папа…
– Давай – в суд, – Шура не верит в манёвр, предпринятый Евгенией.
Лада ответила брату, мол, суды ничего не решат в их пользу, теперь всё на пользу иноперцевым. Взгляд её остановился на матери.
Наверное, вдова Александра Емельяновича устала от его травли. Глаза прикрыты.
– Мам, – удивление Шуры.
Анна Ивановна не ответила.
– Тебе плохо? – Лада подскочила к креслу, в котором сникла ещё не старая женщина. – Мама, ответь!
Евгения вызвала «скорую».
На телеэкране улыбался Кагэбович, Зайцев-Трахтенберия, точно зайцев из рукава, доставал новые «доказательства плагиата».
«Скорая» на пороге.
– Когда она умерла? – проверил пульс молодой быстрый врач.
– Как умерла? Не может быть! – вскрикнула Лада. – Она в обмороке: у неё больное сердце!
– Нет, она мертва.
– Надо, надо хорошенько обтемяшить всю-всю Россию! – успел вякнуть из телевизора голосом победителя виннипегский хмырь.
Анну Ивановну дети увезли хоронить на Волгу, туда, где могила её мужа, величайшего писателя современности. Эти уголовники иноперцевы должны ответить за кончину вдовы.
Капало. Лила слёзы на сугробы весна.
Появилась автомашины. Милиция и сотрудники ИМЛИ.
Евгения убедила кое-кого из влиятельных людей в необходимости такой акции. «Всю полноту ответственности беру на себя!» Говоря так и подписывая необходимые бумаги, глядела, не мигая, будто в очередной взрыв на полигоне, где испытывала на крепость трансформаторы.
Приблизились вплотную к двери, будто не в старый московский дом, а в пещеру Аладдина. «Лампа» – у милиционера фонарик.
– Пойдём с парадного?
И тут до них донёсся какой-то шум. Вверху на чёрной лестнице происходило нечто чёрное, криминальное. Крики, грохот…