Страница 5 из 11
И само декабристское движение было сложно и многослойно, в нем были свои внутренние противоречия. По-разному, например, осознавались гражданские задачи «республиканцами» Пестелем, Рылеевым, А. Бестужевым, с одной стороны, и более умеренными Никитой Муравьевым и Ф. Глинкой — с другой. Далеко но совпадали в своих границах романтическая программа, которую формулировал А. Бестужев в критических статьях, с той программой, которую обрисовал близко общавшийся с декабристами О. Семов в трактате "О романтической поэзии", обсуждавшемся и одобренном на заседании "Вольного общества любителей российской словесности". Были различные оттенки в отношениях декабристов к "Истории государства Российского" Н. М. Карамзи-на. Никита Муравьев, как известно, полемизировал с ней, его поддерживал Михаил Орлов: "История принадлежит народам" — пот их главный тезис (а не «государям», как утверждал Карамзин). Но спор по этой линии с Карамзиным заслонял для Муравьева и Орлова другие достоинства "Истории…" Карамзина, а их хорошо видел А. Бестужев. Он сознавал, что эта "История…" помогает увидеть героические личности в Древней Руси, живые иредания Новгородского и Псковского веча, деспотизм царей и князей, патриотические подвиги народа, не раз спасавшего Русь. Вот почему у Бестужева и Рылеева (в "Думах") встречается много заимствований из Карамзина.
Не разделял А. Бестужев и чрезмерно критического отношения к Жуковскому со стороны Кюхельбекера и Рылеева. Бестужеву принадлежит известная эпиграмма на Жуковского ("Из савана оделся он в ливрею…"), но придворная служба Жуковского пе заслоняла в сознании Бестужева достоинств поэта, которому он сам в ряде случаев следовал; и у Рылеева в «Думах» северные, мрачные, «оссиановские» пейзажи нарисованы в духе баллад Жуковского. Чувствуется этот балладный дух и в некоторых «ливонских» повестях Марлинского. Есть определенная литературная преемственность между его же рассказом "Страшное гаданье", повестью "Вечер на Кавказских водах в 1824 году" и балладами Жуковского «Людмила», «Светлана». Патриотическое же стихотворение Жуковского "Певец во стане русских воинов" было чрезвычайно по душе декабристам.
По всеприемлемости явлений, отзывчивости на самые тонкие их оттенки Бестужева можно назвать одним из самых широких по кругозору декабристов-романтиков. В своем интересе к Байрону и Шекспиру, Гете и Шиллеру, Вашингтону Ирвингу и Эдгару
По он далеко превосходил многих своих приятелей-литераторов и даже наиболее чуткого к исканиям всего нового Рылеева.
Как литературный критик Бестужев во многом был предшественником Белинского.
В одной из первых своих статей, "Взгляд на старую и новую словесность в России", Бестужев набросал живую картину развития русской литературы, выделив в ней самые важные процессы, развитие обличения, сатиры и гражданского свободомыслия. Нередко ошибаясь в отдельных оценках, он в общем верно угадал главный пафос русской литературы. "Возвышенные песнопения" он прослеживает от "соловья Бонна", упоминаемого в "Слове о полку Игореве", до Рылеева, "сочинителя гимнов исторических", который "пробил новую тропу в русском стихотворстве", избрал "целию возбуждать доблести сограждан подвигами предков". Кантемир — "верный живописец нравов и обычаев века, будет жить слаБою в дальнем потомстве!", Ломоносов — "целым веком двинул вперед словесность нашу", Фонвизин — "в комедиях своих «Бригадире» и «Недоросле» в высочайшей степени умел схватить черты народности…", Крылов — "возвел русскую басню в оригинально-классическое достоинство". Идеалом же поэта, который является и «лириком-философом», и первым стал "говорить царям истину", и как "поэт вдохновенный" открыл тайну "возвышать души пленять сердца и увлекать их то порывами чувств, то смелостью выражений, то великолепием описаний", был для Бестужева Державин. Державина воспел в известной думе и Рылеев. Конечно, декабристы идеализировали Державина, приписывали ему слишком много доблести и смелости. И все же, как и Пушкин, они ценили в Державине "бича вельмож".
Бестужев прослеживает в старой и новой словесности развитие стилевых форм, средств художественной выразительности. Это позволяло ему даже у самых высокочтимых поэтов подмечать не только сильные, но и слабые стороны. Так, у Кантемира — "неровный, жесткий" слог, у Ломоносова — "единообразие в расположении и обилие в рассказе". У самого Державина — "часто восторг его упреждал в полете правила языка и с красотами вырывались ошибки". Но особенно важно в статьях Бестужева — внимательное и уважительное отношение к писателям, пе являвшимся прямыми предшественниками декабристов, но ценимым им за большие заслуги в преобразовании русского языка. Для Бестужева это — часть вопроса борьбы за национальную самобытность русской литературы, Карамзин важен для него тем, что чуть ли пе первым "блеснул на горизонте прозы", совершенно еще не обработанной никем; "он преобразовал книжный язык русский" "и дал ему народное лицо". Отодвигая на будущее оценку Карамзина как историка — "время рассудит", — он считал, что Карамзин уже и теперь достоин благодарности современников за "решительный переворот в русском языке". Точно так же и с Жуковского наряду с Батюшковым Бестужев ведет отсчет истории "новой школы" русской поэзии. И те самые мечтательность, призрачность, туманность колорита поэзии Жуковского, которые через год подвергнутся разгрому в нашумевшей статье Кюхельбекера "О направлении нашей поэзии, особенно лирической, в последнее десятилетие" на страницах «Мнемозины», — все они получили у Бестужева высокую оценку. Бестужев и объясняет нетлештае, "чарующие столь сладостными звуками" свойства поэ-вии Жуковского: "Есть время в жизни, в которое избыток неизъяснимых чувств волнует грудь нашу; душа жаждет излиться и не находит вещественных знаков для выражения: в стихах Жуковского, будто сквозь сон, мы, как знакомцев, встречаем олицетворенными свои призраки, воскресшим былое". А ведь это — точно мысль Белинского, которая будет положена великим критиком в основу его оценок Жуковского.