Страница 2 из 5
-–
В школу она пошла со своим папой, который был немного навеселе, тогда она не понимала, в чем дело, только по реакции мамы можно было увидеть, что что-то не так. До какого-то возраста Габи не могла называть папу папой, потому что он был оборотнем. Он мог прийти среди ночи и рубить топором дверь, а они с мамой боялись. Он мог ломать и крушить мебель, и тогда они уходили в ночь на дачу, а иногда жили у маминых друзей. Так что Габи не могла обращаться к нему нежнейшим образом – в силу того, что он больше был похож на монстра, чем на человека, тем более отца. Внутри себя она называла его п. – это и пугать, и папиросы, и просто глухой звук. В ее первое сентября мама чмокнула ее, как всегда, пожелала хорошего дня и ушла на работу, а они с п. пошли в школу, где он заставлял ее позировать фотографу и улыбаться, в результате чего родилась фотография с самой натянутой улыбкой в мире. Габи стояла на линейке, смотрела на всех этих нарядных людей, но хотела только одного – по-маленькому. Она очень сильно хотела в кустик, но к п. она обратиться не могла, так как это же оборотень, а никого больше она там не знала, и сделала это в итоге в колготки.
Габи навсегда запомнила звук, который возникает, если шлепнуться мокрой попой на стул. Она сидела так на первом в своей жизни уроке и периодически подпрыгивала, чтобы снова услышать то чвяканье, которое казалось ей таким необычным. Когда они вернулись домой, она пыталась скрыть следы происшедшего, запихнув колготки в шкаф, но п. заметил это и начал ругать ее за то, что она не попросилась выйти. Габи пошла в угол – и это то, как началась священная пора школьной жизни, которая вся целиком будет развернутым повторением первого дня – с его хлюпающими звуками и угловатым наказанием за преступления, которые совершали смеховички, а виновата всегда была она.
Когда смеховички первый раз появились, она не испугалась, вежливо поздоровалась и попробовала вступить в контакт, но ничего не вышло, и тогда она попробовала их нарисовать, но вышло какое-то недоразумение, и тогда она написала им, написала, как умела, и это был прорыв, да. Да, вот что мне нравится, подумала она. И с тех пор в любой непонятной ситуации она утыкалась в книгу или делала ее сама, записывая свои состояния на листочках бумаги, руке, салфетке, но только не на обоях. На обоях она больше никогда не писала и не рисовала, никогда.
-–
Чего ждать от жизни в поселке городского типа, где после девяти лежащих людей на улицах больше, чем идущих? Что ждать от такого? Все шло к тому, что она показала бы Боженьке фильм ужасов по мотивам своей судьбы, но в какой-то момент Габи попала в волшебное царство воображения, и жизнь пошла по совершенно другому сценарию.
Первый эпизод был связан с книгами, выкинутыми в мусор. Мама работала на картонно-рубероидном заводе, и иногда брала Габи с собой, особенно когда работала по выходным, что случалось довольно часто. Любопытное существо могло часами бродить по огромному производству и «ничего не трогать», как они договорились. Руками было нельзя, но глазами-то можно. Там было столько открытий! Какие-то непонятные штуки, большие листы досок, мотки блестящих полов. Однажды после окончания рабочего дня они с мамой вышли на улицу, и в этот момент случилось то самое переломное событие, которое фатальным образом развернуло ее восприятие мира в сторону вещей, никогда в зоне ее интересов не находившихся. Она увидела настоящую реку книг. Книги лежали в самом разном состоянии – открытые, закрытые, перевернутые, свернутые, по фрагментам, но все вместе они были рекой. Габи тогда не знала слова «перфоманс» и не могла снять это на телефон и выложить в инстаграм (мобильных еще попросту не было). Она могла только почувствовать это волшебство своим маленьким сердцем, вобрать его, сохранить там.
Да, это была река книг. Сюда сгружали брак, который потом перерабатывали в полы. Мама сказала: «Иди, посмотри, может, найдешь себе что-то для чтения». Габи нырнула в пучину чуда и вытащила книгу про Нильса и диких гусей, а еще обе части «Алисы».
Придя домой, Габи с жадностью рассматривала свои сокровища. Нильс оказался полностью целой книгой, у которой просто не очень ровно обрезаны края, а «Алиса» была по частям, которые держались на ниточках. Мама дала эту книгу переплетчику, который был нанят заводом для сшивания бухгалтерских книг, и с тех пор у нее была настоящая книга, такая же, как в школьной библиотеке. Она не знала, с какой начать, и читала их обе в один момент, немного «Нильса», немного «Алисы», как будто женила их, и это именно то, как сложится ее жизнь – несмотря на внешний подозрительный антураж она будет сплошным счастьем и дерзким волшебством.
Да!
– Мама, Нильс полетел в Африку на гусе, я тоже так хочу!
– Нет, Габи, люди так не умеют. Посмотри, какой гусь маленький, а какой человек большой.
– Но мама, Нильсу же как-то удалось! Я все же попробую, ладно?
Мама обычно уходила в свои дела и часть разговоров увязала в нигде, вопросы оставались открытыми и были для Габи в некотором роде дверями несмотря на то, что она все еще немного боялась Бога с его резкими выпадами событий, но также осторожно разрабатывала план – как ей попасть в Африку на гусе. И примерно через пятнадцать лет все получится.
А пока она бродила по тихим потокам книг, ища что-то, что унесет ее дальше из этого времени и событий. Ей нравилось путешествовать. Еще ей нравилось ярко одеваться, но мама то и дело притаскивала в комнату серую вязаную одежду – то рейтузы, в которых она проходит три следующих года в силу отсутствия внятной альтернативы, то свитер с некоторой попыткой узоров, который она также будет вынуждена надевать в школу чуть ли не каждый божий день. Только потом, через много лет она узнает, что все это были свитера из книг. Обложки бракованных изданий пускали на пряжу, из которой плели сетки, а мама схватывала их, распускала, а потом вязала одежду. Так, с ранних лет Габи была одета в книги, сначала буквально, потом тоньше, метафорическим образом.
-–
Мами, мамочка, мамуля. Она могла успевать все: работать, возиться с огородом, вязать рейтузы (этот пункт был печальной страницей истории), убирать и принимать гостей, ведя с ними светские разговоры, но у нее была одна главная отдушина, фаворит дел – мама была во власти бога духовки и сковороды. Каждый выходные она водружала на стол пирожки пяти видов, какие-нибудь запеканки, слойки с разнообразными начинками и прочий изящный специалитет. Дальше задача была в том, чтобы все это съесть, потому что остаться на следующий день оно никак не могло, да и не доесть что-то с тарелки – это очевиднейшим образом потерять силу. Так, запуганная красотами и запахами блюд, Габи запихивала в рты деликатесы в изобилии, надеясь избежать расправы в виде обиды и хмурого маминого лица.
Кажется, в маме умер целый народ шеф-поваров, потому что она умудрялась сотворить из подручных веществ такие изыски, что можно их было нести к королевскому столу. Особенно сильно ей нравилось устроить секретик – сделать что-то многокомпонентное и потом пытать едящих, что там, внутри. Иногда она могла смешать мясо и яблоко, иногда – полить рыбу сахарным желе, но она не отходила от традиционных продуктов, например, не меняла вид муки, доверяя только пшеничной, не предавала любимого сливочного масла, несмотря на все поклепы, которые валились на него отовсюду, и доблестно использовала белый сахар, несмотря на огромное количество возможностей чем-то его заменить.
Мама не любила предметы еды как есть, она любила их в виде многоярусных блюд с непременными соусами и добавками. В итоге к шестидесяти годам родительские медицинские карты напоминали «Одиссею», написанную кремом и пудрой. Они лечили то одно, то другое, но связать это как-то с рационом не приходило им в голову. Еда – это еда, а болезни – это совсем другое. Мама была пиротехником – не в смысле фейерверков, а в смысле пиров, она хотела праздновать каждый день с шиком. А как? С помощью «Муравейника»! Или давайте сегодня устроим день «Птичьего молока»! И вуаля, сделано.