Ступи за ограду

Хиль догадывался, что и в Кордову старик переселился специально для того, чтобы там без помех заниматься своими конспиративными хлопотами. Несколько удивляло одно обстоятельство. Дон Бернардо был очень типичным представителем «свободомыслящей» части старой интеллигенции – той интеллигенции, которая в свое время считала необходимым получать университетские дипломы где-нибудь в Старом свете; одни предпочитали Мадрид, другие – Париж, и этот выбор, обусловленный личной склонностью или семейными традициями, впоследствии определял место человека в одном из двух основных направлений аргентинской общественно-политической мысли, отличных друг от друга точно так же, как галльское рационалистическое свободомыслие отлично от мистицизма, пронизывающего католическую культуру Испании.

Между тем именно Кордовский университет всегда отличался скорее консервативными настроениями студенческой массы, и не совсем понятно было, что заставило доктора Альварадо, ходившего чуть ли не в «красных», избрать ареной своей деятельности этот оплот клерикализма. Правда, католиков можно обвинять в чем угодно, кроме политической пассивности; и если направить эту энергию в нужную сторону, то безусловно можно добиться многого. Может быть, думал Хиль, старик просто решил, что революция стоит мессы.

Во всяком случае, Альварадо действовал пока умнее столичных заговорщиков, и чувствовалось, что планы его идут далеко. Это Хиль и имел в виду, когда в ту ночь посоветовал Пико связаться с кордовским центром. Последовал ли тот совету – он не знал. Сам он ни с кем связываться не торопился.

Дело было не в трусости – мать в случае чего могла бы уехать в Италию к старшему сыну, для Элены он все еще оставался просто другом, так что никаких особенных оснований бояться за свою жизнь у Хиля не было. От активного участия в политической деятельности, ставшей в условиях диктатуры деятельностью преимущественно подпольной, его удерживало тайное чувство разочарования, в котором он неохотно признавался самому себе, – разочарования в собственных, не всегда ясных, политических воззрениях, разочарования в друзьях, которые в студенческие годы очень любили погорланить на митингах и героически отсидеть неделю-другую, а теперь, став врачами, щеголяли своим циничным практицизмом: «Эти дела меня не интересуют, – за них, старик, денег не платят…»

Диктатура должна была свалиться не сегодня-завтра; Хиль с немного брезгливым любопытством ждал этого дня, а пока ездил в госпиталь, принимал на дому немногих пациентов, как правило – бесплатных, из своего квартала, и понемногу собирал материалы для статьи о диагностике внутренних болезней, которую думал написать когда-нибудь для «Медицинской недели». У Элены, которая после смерти мужа и рождения маленького Херардина переселилась в город, он бывал каждую неделю.

…Самому себе Ларральде мог признаться в том, что отношения с доньей Эленой Монтеро занимали его в эту зиму гораздо больше, чем вопросы политики. Начавшись почти три года назад, эти отношения прошли несколько стадий и были теперь менее определенными, чем когда-либо.

Когда он познакомился с Эленой – летом пятьдесят третьего года, во время каких-то беспорядков в университете, – она привлекла его внимание только своими анатомическими данными; верный себе, он прежде всего подумал, что эта девчонка, словно соскочившая с обложки «Темпо», может оказаться идеальным партнером для небольшого развлечения – месяца на два-три.

Потом случилось так, что они не виделись почти полгода, а когда встретились снова, Элена была уже замужем. Хиль сразу понял, что брак у Элены не из счастливых, и подумал, что скорее всего она вышла замуж из-за денег и теперь раскаивается. Можно было бы затеять с незадачливой дамой приятную интрижку, но на этот раз ему и в голову не пришло ничего подобного.

Вспоминая потом ту встречу, Хиль и сам удивлялся, как это у него не возникло тогда поползновений нарушить девятую заповедь и откуда бы вдруг такое неожиданное целомудрие. Дело, по-видимому, было в том, что донья Элена уже тогда начала интересовать его не так, как интересуют женщины, с которыми заводишь интрижки.

Потом он познакомился с ее мужем, художником; а когда тот покончил с собой, Хиль превратился в нечто вроде опекуна молоденькой беременной женщины, которую он не так давно хотел сделать своей любовницей. Ситуация получилась – хуже не придумаешь.

О том, что Элена ждет ребенка, он узнал одновременно с известием о гибели дона Херардо. Опекун, несостоявшийся любовник, Хиль прежде всего был врачом, и перед ним прежде всего встал вопрос – как сохранить здоровье Элены и ее будущего ребенка. Он не знал, как такое сильное потрясение, пережитое на третьем месяце беременности, может отразиться на общем ее ходе; коллеги-гинекологи из Роусона успокаивали его на этот счет, но сам он не находил себе места от беспокойства – можно было подумать, что отцом является он сам, доктор Ларральде.

Многое зависело от самой Элены. Беременность ее была, с одной стороны, фактором усложняющим, но Хиль скоро понял, что она же может стать самым надежным лекарством. Он понял, что для Элены будущий ее ребенок был не просто первенцем, – только что овдовев, она хотела и должна была увидеть в нем повторение отцовских черт, снова найти в жизни часть своего Херардо.

Ему даже не пришлось ничего ей объяснять. Похоже было, что материнский инстинкт сам подсказывал Элене ее поведение; вероятно, она сама понимала, как вредно в ее положении было бы дать полную волю своим чувствам.

Как встретила Элена первое известие о гибели мужа – Хиль не знал. Но четыре дня спустя, когда он приехал на кинту, она уже держала себя в руках. В ней не было ни истерического отчаяния, ни того опасного окаменения, которое иногда овладевает людьми под действием огромного горя. Элена – Хиль сразу это увидел – восприняла свое несчастье с какой-то неожиданной в ней мудростью, что ли, с тем завидным стоицизмом, с каким воспринимают смерть близких люди долгого жизненного опыта…

Она много плакала, но плакала тоже как-то примиренно, без надрыва. Одно время Хиль даже усомнился, любила ли Элена по-настоящему своего мужа; позже он понял, что дело здесь не в силе чувства, а в его своеобразном характере. Элена по-настоящему любила, но любовь эта была какой-то обреченной и – Хиль постепенно догадался об этом – в общем, оставалась безответной. Очевидно, Элена все время чувствовала, что мужа она потеряет так или иначе.

Конечно, огромным утешением была для нее мысль о ребенке. Она всякий раз задавала Хилю тот самый вопрос, что тревожил и его самого, – не может ли отразиться все это на здоровье малыша. Хиль должен был читать ей длинные лекции, узнавать адреса знаменитостей, доказывать, что далеко не всегда самый дорогой врач является самым лучшим, и возить ее в город на консультации.

Потом хлопоты окончились. В конце сентября – как раз год назад – Элена была помещена в небольшую клинику, принадлежащую одному из известных гинекологов, и двадцать девятого благополучно разрешилась от бремени. На пятый день Хилю разрешили свидание. Он поздравил Элену с сыном и, увидев букет роз у ее изголовья (любезность клиники, заранее включенная в стоимость пребывания в этих стенах), выругал себя за недогадливость. Потом его повели по выстеленному белым каучуком коридору; хорошенькая сестра появилась за стеклянной перегородкой и показала ему белоснежный сверток, осторожно отогнув верхний угол пеленки. Младенец не спал, но глазенки его ничего не выражали, личико было спокойно и на редкость некрасиво. Хиль постучал по толстому стеклу и сделал страшное лицо. Сестра не без кокетливости погрозила ему пальцем и исчезла, увозя младенца на никелированном столике. Выйдя на улицу, Хиль сказал себе, что – слава Иисусу-Марии – с этим все устроено и теперь он может спать спокойно.

Но ему было почему-то немного не по себе. Наверное, просто раздражала обстановка клиники, весь этот граничащий с развратом комфорт, отдельная палата Элены, розы у ее постели и телевизор с дистанционным управлением. «Чего я в самом деле связался с этими богатыми бездельниками», – подумал он сердито. Хорошо помогать бедным, а когда человеку некуда девать деньги, так помощники найдутся на каждом шагу, только свистни! Потом Хиль вспомнил сестру за стеклянной стенкой и решил, что непременно разузнает номер ее телефона и в следующую же субботу пригласит куда-нибудь потанцевать. Он попытался утешить себя этим приятным планом, но все же ему было очень не по себе. Если говорить более определенно – ему было почему-то грустно.