Сталь от крови пьяна

— Так, поезжай, — понизил тон Генрих, отмахнувшись. — Осмотри тут всё в пределах километров десяти и возвращайся, пожалуйста, поскорее. — И они пожали друг другу руки на прощание.

Когда Хельмут со своим отрядом скрылся за горизонтом, оставив после себя облако взбитой лошадиными копытами пыли, Генрих вернулся в шатёр. Гвен пришла через пару часов, уже после полудня, — с чистыми бинтами и зеленоватой, полупрозрачной, пахнущей травами мазью в маленькой деревянной миске. Когда он снял камзол и рубашку (ёжась при этом от холода), она не стала краснеть.

— Рана заживает, — заметила Гвен, когда он присел рядом с ней на лежанку. — Наконец-то, хоть какие-то улучшения!

— Она начала заживать как раз после того, как лекарь велел перевязывать меня именно тебе, — улыбнулся Генрих. Он вовсе не хотел её смущать, слова вырвались сами по себе, но ведь это было вполне справедливое наблюдение… Наверное, её нежные женские пальцы втирали в рану мазь лучше, чем натруженные лекарские.

— Ну что вы, милорд… До свадьбы, говорят, заживёт.

Генрих мог бы упрекнуть её в том, что она подслушала их с Хельмутом разговор, но в конце концов просто коротко рассмеялся этому совпадению.

— Что-то не так? — встрепенулась Гвен.

— Нет, всё хорошо, — отозвался Генрих, наблюдая, как тонкий бинт ложится на руку чуть выше локтя, закрывая длинный розовый порез. — А у тебя, Гвен, была свадьба?

— Была, — с готовностью кивнула девушка, — пару лет назад. Только детей не было. Да и с мужем нас родители свели, я-то его не любила совсем. Не особо дружная у нас семья была. Ну хоть не бил, слава Богу…

— А сейчас твой муж где?

— Когда война началась, он в солдаты ушёл… Не знаю, что с ним сейчас. Писем от него не получала, никаких вестей… — как-то холодновато ответила Гвен и плотно завязала концы бинта. Генрих тут же быстро натянул рубашку, спасаясь от холода; несмотря на то, что девушка больше не смущалась, он привык после перевязки одеваться как можно быстрее. — Чует моё сердце, нет его уже на свете.

— О, — выдохнул Генрих, — мне жаль, если так.

— Да ничего, — пожала плечами она. — Наоборот, я теперь чувствую себя такой свободной… свободнее, чем когда жила с ним. Говорю же — я его совсем не любила, чужие люди, считай. — Гвен странно скривилась, будто разговаривать о муже ей было крайне неприятно. — Поэтому, наверное, у нас и не было детей. Да даже если он жив… куда ему возвращаться? — Она резко сжала ремешок своей сумки и опустила взгляд. — От деревни-то не осталось ничего… Ой, а вы… вы Бетти не нашли? И детей? — вздрогнула вдруг Гвен и взглянула на Генриха с такой светящейся надеждой в глазах, что у него встал в горле ком.

Он лишь покачал головой в ответ.

— Что ж… — часто заморгала она. — Теперь ни им, ни мне возвращаться некуда. И куда я пойду, когда война закончится?

— Мы же предлагали тебе отправиться в Эори, — напомнил Генрих, возясь со шнуровкой рубашки.

— Я помню, но… кто меня там ждёт? Может, сейчас бы и приняли как беженку, но после войны-то? — В голосе Гвен зазвучало отчаяние, она закусила губу и зажмурилась на миг, видимо, пытаясь справиться со слезами. — А сейчас я туда всё равно не пойду… Вы славно разбили этих нелюдей под Клаудом, и я хочу видеть, как вы разобьёте их под Лейтом, — уже твёрже сказала Гвен. — Я всё ещё побаиваюсь ваших солдат, потому что на первый взгляд они ничем не отличаются от тех солдат… Те же кольчуги, шлемы… Смеются так же грубо, иногда смотрят на меня, ну, понимаете… И убивают они наверняка не хуже, — горько усмехнулась она. — Только вот убивают они захватчиков, а не мирных крестьян. Поэтому обвинять их в чём-то я не стану.

Генрих молчал, думая, что ответить, и глядя на неё пристально и с сочувствием. Гвен была храброй и прямолинейной, и это не могло не вызывать определённого уважения. Но всё же, несмотря на всю храбрость, слёз она не сдержала: по её чуть впалой щеке пробежала одна слезинка, затем другая… И Генрих не выдержал; как тогда, в момент их первой встречи, он осторожно, одним пальцем, провёл по её лицу, вытирая слёзы, а вторую руку положил на её подрагивающее плечо.

— Я не заставляю тебя делать что-то, что тебе не хочется, хотя мог бы, а ты, в свою очередь, имеешь полное право на месть. И если твоя месть будет в виде лекарской помощи тем, кто убивает твоих обидчиков… Что ж, это вполне достойно, — улыбнулся Генрих.

Гвен часто-часто заморгала, пытаясь смахнуть слёзы, и кивнула.

— Думаю, завтра последний раз перевяжу вас, — сказала она тихо. — Уже совсем зажило почти. Мазь на ночь наносите сами, и всё… пройдёт.

И если до этого Генрих думал, что Гвен оправилась, успокоилась, то теперь с невесёлой ухмылкой он подумал о том, что её рана, в отличие от его, скорее всего, не пройдёт. Да, её уже почти не пугали мужчины, а к нему она и вовсе тянулась, не пытаясь оттолкнуть и не отвергая его утешений… Она говорила, что ей легче, что спала она лучше и на болезненные воспоминания почти не отвлекалась… Но Генрих прекрасно понимал, что эти самые воспоминания её просто так не оставят. Да и вряд ли бы она смогла полностью от них избавиться за столь короткий срок.

Гвен приподнялась, хотела было уйти, но он не убрал руки с её плеча. Девушка удивлённо на него посмотрела — в округлившихся серых глазах всё ещё стояли слёзы, — а потом отчего-то улыбнулась. Улыбнулась тепло, нежно и ласково. Будто это она его утешала, а не он её.

А обветренные губы её оказались на удивление мягкими.

***

В этот раз объезд территорий оказался более хлопотным, чем обычно. Хельмут, встревоженный состоянием Генриха, был весь на взводе, а потому, услышав звук случайно хрустнувшей ветки, не на шутку испугался и решил, что это дал о себе знать отряд вражеских фуражиров. Однако тщательный поиск результатов не принёс, солдаты не обнаружили ни следов конских копыт, ни примятой травы, ни каких-либо других примет того, что недавно здесь проскакал десяток всадников.

Хельмуту казалось в тот миг, что солдаты посчитали его озверевшим тираном, гоняющим их почём зря, но он особо не переживал по этому поводу. Волновало его другое. Всё время после битвы он не мог не думать о ране друга, которая заживала очень медленно и приносила ему немало боли. Хельмуту не давало покоя чувство вины: он же вызывался сам повести подкрепление, но Генрих его опередил… И вот результат. И помочь Хельмут тоже ничем не мог; доброе слово и проявление заботы, конечно, приятно, но как оно заставит затянуться края глубокой раны?

Это было странное ощущение, раньше Хельмут ничего подобного не испытывал: даже когда Хельга в детстве, бегая по каменным дорожкам их сада или брусчатке внутреннего двора, падала и ранила колени, он ругал её за неосторожность, но такого дикого волнения, такой бесконечной тревоги не испытывал. Впрочем, содранные колени тоже заживали быстрее и охотнее, чем боевая рана.

Хельга, Хельга… Хельмут возвращался в лагерь, думая о сестре и стараясь этими мыслями погасить костёр тревоги за друга, тлеющий в его душе. Он то и дело заправлял за ухо неровные пряди золотистых волос: дома их всегда очень аккуратно и бережно обрезала сестра, которая хорошо умела стричь, почти как опытный цирюльник. Теперь же подравнивать причёску Хельмута было некому, и он пытался орудовать ножницами сам, но не всегда получалось хорошо. Чёлку он подстригал перед зеркалом, но вот волосы на затылке таким образом разглядеть не мог, и они продолжали расти, будучи длиннее остальных прядей на несколько сантиметров.

Хельга часто писала, что скучает и ждёт, и Хельмут, конечно, тоже скучал и ждал их воссоединения. Ему не хватало её ясных голубых глаз, широких искренних улыбок и звонкого смеха, не хватало этих милых веснушек на носу и щеках, не хватало тёплых объятий, поцелуев в щёку… Не хватало даже того, что раньше его раздражало: бесконечной болтовни, насмешек и подколов, глупых шуток и неуместных вопросов. Сейчас бы Хельмут всё отдал, чтобы услышать голос Хельги. Но ждать всё равно придётся долго.