Страница 3 из 18
Тут даже не совсем и атеизм.
Тут богоборством пахнет с расстояния.
Когда кричишь: «Твоих не надо призм
мне, чтоб смотреть!» – сей вопль уже послание
кому-то. Настоящий атеист
об этом и не думает. Лист чист,
что сведенья о высшем заполняют.
Не думаешь, знать, этого и нет
(не в общем мире: в мире персональном).
А тут: «К чертям Иерусалим, Тибет
и Мекку! Я не верю, потому ж,
почему нас бросает бог и муж».
Со стороны сей вывод нелогичен.
Есть оправданье веское у ней:
никто не объяснял, в живом обличье,
ей переносный смысл. Одной сложней.
Призваньем родственна Таис Афинской, а
в уме до Македонского возвыситься б.
Душить чертей в подземных казематах –
под знаком равенства с тем, чтобы их кормить.
Вместо мутаций можно б развиваться
по верным направлениям. Дружить
и с телом, и с анимусом: опорой.
Она ж куснула яблоко раздора.
Проблема в сердце. Сердце мирит верх
и низ. Из двух Инессе мудрое досталось.
Старша́я ж, промежног сочтя за смерть,
к башке одной (профессор Доуль) свела всё.
Таким вот способом от тела отреклась.
Его ничтожа, проявляла власть.
Смотрела на себя и бритву Лора.
Такое нынче названо селфхарм.
Чтоб боль свою за тысячью запоров
увидеть, выпускала крови грамм.
Ни одного из шрамов всех – на вене.
Изрезанные руки – след сомнений.
Спустя года, в кафе с видом на прошлое,
окинет взором все свои метания
и улыбнётся. Что казалось "с рожками"
внутри, теряет их на расстоянии.
Палач и жертва, миновав две стадии,
их к миру приведёт однажды: сам в себе.
Была безбожной Лора… ну… полгода.
Глаза в глаза со смертью, как с концом. А
затем харкнула ядом чёрту в морду,
признав его в себе и вне тем самым.
Тому, кто разъедает, будто щёлочь,
всё лучшее. Не повар, суп из щёчки
варящий. Дантов ад пока неясен:
«Физические муки – пустословие».
Кошмар, который ад, и настоящий,
он здесь, сейчас. Лишенье связи, к слову.
В себе, себя со всем, всего друг с другом.
Вид Лоры из окна – и жар, и вьюга.
Ей десять: одноклассник с телефона
показывает групповое порно.
Противно, ничего не скажешь. В моду
тогда входили волкманы проворно.
– Любовь разрушит, – мамина подруга,
рыдала в водку, выгнав экс-супруга.
На пять лет позже. Школа, шум подростков.
Они с Инессой вместе, как обычно.
Какой-то хам, обременён отростком
меж ног, сестру обматерил публично.
Произвела та сходу впечатление
и не учла итог себя-творения
в амбале из десятого. Вскипев,
открыла перочинный ножик Лора.
– Назвал шалавой лучшую из дев,
так suck my nife и утекай на скорой, –
сказала, улыбаясь, – извинись
иль переедешь парой метров вниз!
Он, разумеется, не думал извиняться.
Она же, выполняя обещание
(в виски, как пульс, энергию подняв всю),
в штанину вбила нож, а в рот – раскаянье,
что с чокнутыми спутался девицами.
Учли всё в детской комнате милиции.
Законодательство по барабану было
тем, в ком играло чувство справедливости,
всегда. Пассионарность в ней искрила,
а тут раздался случай проявить себя.
Смотрела Лора сверху: «Жалко парня.
Знакомства не придумал способ справней».
Листала, как дневник, свои рассказы:
написанные и происходившие.
Понять, что здесь творится, сложно сразу.
Необходимо встать в сторонке: так видней.
И смутное предчувствие развязки
в ней вызывали собственные встряски.
Учений об идеях-перевёртышах,
про смерть идеи в обществе спектакля
она не прочитала там ещё.
Сквозь прошлое грядущее мечталось.
Бывают люди, что глядят на факт
и видят, "почему" и "дальше – как".
Причинно-следственная связь была ей другом,
она системы строила в момент.
Обрушивала их (не без испуга),
считая: «Жизнь моя – эксперимент.
Пойму себя сама, пойму и прочих.
На опытах проверю всё, короче».
Из магазинов, не платя, шла стильно.
Чужим мужьям для понта глазки строила.
Над младшими, ну очень зло, шутила.
Врала напропалую, веря в то, что врёт.
Все заповеди выполняла справно.
С поправкою: частицу "не" убрав там.
Период атеизма тем и кончился.
Отвержен был пророк блуда, де Сад.
Когда сидеть не можешь в одиночестве
и своему же обществу не рад,
имей хоть дюжину свидетельств о свободе,
повеситься захочешь в переходе.
Менаде дикой младшая сестра
была звездой, негаснущим светильником.
Почти бесплотной, точно ангел. Страх,
что кто-то умудрится опустить её,
порой мешал дышать, сжимая грудь.
С одною ней она могла вдохнуть.
(Ну, Пушкин!) Глаз и ухо, свет и тьма.
И школы, музыкальная с балетной. Но
одной диплом пылится в закромах,
другой же – танец заменил вселенную.
Инесса, – не дриада ль? – с диадемой
из листьев, кружит платьем. (Видишь, демон?)
Как в идеал, в сестру Лора смотрела,
самой себя. Такие же черты,
но… благороднее? живее? краше? Тело
светилось от душевной чистоты.
Как Калибан, глазея на Миранду,
гнойник свой, рядом, ощущала раной.
Вслух «Бурю» декламировала, скалясь.
Инесса слушала, коленки подобрав:
тени ресниц ей под глаза вонзались,
и вздох порой срывался с губ. One love –
истории любви для романтичной
двухглазки, этим от сестры отличной.
Под репутацией в учебном заведении
гуляешь, как под шляпой – мушкетёр.
Считали Лору чокнутой, с кем лучше не
якшаться, в избежанье травм от ссор.
За ней, как тень, вторая. Диво дивное,
прекрасное и очень уязвимое.
Мелькали эпизоды. Отношение
их красило, с каким на них взирала.
Одно и то же время, например,
мечом драло или, взрыхлив оралом,
заглаживало "той себя" принятие.
Увидеть можно целое, не взять его.
– Что, развлекаешься? – раздался чей-то голос,
глубокий, мягкий: женский. За плечом. И,
отпрянув от окна, вдруг видит Лора… Во́лос
черней, чем ночь, с короткой ровной чёлкой.
Напротив села дама, за очками
темнящими взгляд пряча, будто в камень
тот обратить способен, глядя прямо.
«Как призрак Барбары», – подумала девчонка.
На зеркало похожа чем-то дама:
такой же рот кривой и профиль тонкий.
– Красиво здесь, – ответила, помявшись,
хозяйке – гостья сна, отведав яства,
меню составившие в этом заведении.
– Нет в прошлом правды, сколько ни смотри.
В погоне за былого приведеньями
мы норовим вернуться в эти дни,
но, если рай и был, то он – до времени.
Резона дубу нет – мечтать стать семенем.