Страница 38 из 65
– Всё вы о работе. А дома как?
Мальфар по-прежнему сжимал иглу в пальцах. На безымянном она заметила перстень, вроде тех, что дети плетут себе из цветного телефонного кабеля, только проволока серебряная, что ли…
– Ну… – Она встряхнулась. – В наших условиях, Стефан Михайлович, донос гораздо действенней иглы.
– Не скажите. – Он слегка шевельнул пальцами, и игла, словно сама собой, сухо треснув, переломилась на две части. – Иглой босорка многое может.
– Зачем ей это? Цивилизованные же люди.
Но в голове ее бился кулачками и кричал тоненький панический голос. Да, да, это она, я знаю, она меня ненавидит, всегда ненавидела… Неужели она надеется на мое место сесть? У нее даже высшего образования нет, так, техникум, кто ж ей даст! Ну, работает она гладко, что верно, то верно, ни одного выговора, сплошные премии, кто ж ее всерьез принимал, почему бы не дать убогой премию, а оно вон как… Или она просто меня ненавидит, не знаю за что. Просто потому, что я – женщина и она – женщина… как будто я ей соперница в чем-то, господи!
– Знал я бабку Катьки вашей. – Мальфар бросил обломки на стол и неторопливо разминал цигарку. – Сильная была. Крепкая. Но злая. Не поладила с кумом. Вроде посмеялся он над ней. Ты, говорит, смеяться любишь? Добре. Через неделю у него сын умирает. И вот на похоронах этот кум смеяться начал, смеется, остановиться не может. Сын в гробу лежит, награды на красных подушках, родственники стоят, а он смеется. И бабка, тоже Катерина, как и эта, стоит, вся в черном. И смотрит. И все смотрят. Он ей в ноги – бух! Сними, говорит, сил нет, люди же. Немножко покуражилась, но сняла.
– А Катюша? – осторожно спросила Петрищенко.
– Послабее, – согласился мальфар. – Ну так на вас и этой хватит.
– Мне все-таки кажется, – сказала Петрищенко, – что это предрассудки. Суеверия.
– Странные вы вещи говорите, Елена Сергеевна. Будто и не работаете с этими… как вы их называете?
– Паразитами? Но это же совсем другое дело.
– Почему бы вам их не называть, как спокон веку звали? Бесы. Демоны. Правильно будет, ото.
– Не рекомендовано, – устало сказала Петрищенко. – Впрочем, какая разница? Так вы нам поможете?
– Не знаю, – сказал мальфар, разглядывая перстень. – Посмотреть надо.
– Вася вот придет, – заискивающе сказала Петрищенко, – посмотрите, ладно? Ну, очень осторожно. Стадион-то закрыт, даже все пивные точки рядом… СЭС и закрыла. А он там все равно ходит…
– Ясно.
В кабинете повисло неловкое молчание.
– А вы разве из Сибири? – Петрищенко машинально двигала взад-вперед коралловый куст на столе.
– Почему из Сибири?
– Ну, Вася говорил, вы у них практику вели. В Красноярске.
Сейчас спросит – какую практику?
– А, – сказал мальфар, – я туда езжу каждый год. На могилу отца. Он там так и осел. Завел новую семью. Хотел вернуться, но не успел. Там и помер.
– В эвакуации?
– Нет. На поселении.
– Простите.
– Чего ж. Из наших почти все сидели тогда. Его, когда новая власть пришла, таскали в контору эту ихнюю, просили отдать магию. На пользу победившему пролетариату. Он сказал: вот вам, а не магия. Его и посадили.
– Что за…
– Мракобесие? – вежливо спросил мальфар.
– Я думала, разработки по ментальным паразитам начались только после пятидесятых. Когда генетику разрешили. И кибернетику.
– Господь с вами, – удивился мальфар. – Всегда так было. И того пуще. Наоборот, ваши пришли, прикрутили. А еще до войны на рынке в Косиве можно было инклузника в бутылочке купить.
– Кого?
– Инклузника, ну, нечисть такую, вроде черта, его мальфары в бутылочке тогда выращивали.
– Гомункулюса?
– Я ж говорю, черта. Он удачу приносил. Тогда сильные мальфары были.
– Удача, это хорошо, – задумчиво отозвалась Петрищенко.
Есть люди, которым все в жизни достается по блату, вспомнила она папину присказку. Есть люди, которые все покупают по госцене. А есть, которые покупают все на базаре.
Она даже не переплачивала на базаре за то, что другим доставалось даром. Она стояла в конце огромной очереди, где скудный жизненный паек выдавался по карточкам из всевластного распределителя, и ее все время оттирали наглые молодые тетки с огромными кошелками.
– Много сейчас несчастных, ото. А все почему? Раньше было кому держать мир. Четыре великих мальфара держали углы мира. Сейчас нет великих мальфаров. Ни одного. Некому мир держать.
– Мир круглый, – возразила Петрищенко, кивнув на окно, затянутое дешевой кисеей. – Это всем известно. Его космонавты видели.
– Это Земля круглая. А мир вроде покрова. Ткань над бездной.
– Красиво, но антинаучно, – сказала Петрищенко.
– Отца потом в штрафбат – и на войну. Вернулся. Наши всегда живыми возвращались. Рассказывал странные вещи и сам видел странные вещи. Чудеса видел во множестве.
– На войне?
– На войне всегда много чудес. Мир – тонкий покров, для него кровь что кислота: где много крови проливается, там и разъедает. Дыра открывается. Как мертвяки вставали, видел. Как беженцы под покровом прятались, невидимые лихому глазу. Столбы света, бьющие из земли, видел. Сильных видел. Говорил с ними. Об одном просил. Только чтобы выжить. Потом жалел.
– О чем?
– Что силу не попросил, – пояснил мальфар, достал из кармана и развернул упаковку с двумя кусочками сахара и паровозиком на обертке и положил в остывающий чай.
– Силу?
– Держать мир. Был бы великим мальфаром, жил бы и посейчас. Держал бы мир. Если б выдюжил. Чтобы силу принять, надо сильным быть. Такая петрушка. Ладно, Елена Сергеевна. – Он поднялся и кивнул заглянувшему в кабинет Васе. – Пойду вещи отнесу, и сходим, вот с ним. Поглядим, чего там у вас.
– Думаете, справитесь? – с робкой надеждой спросила она.
– Ну… сказать трудно, ото. Поглядим.
– Может, я с вами?
– Вам-то зачем? Не ваше это, извиняюсь, дело. А вы, это… вот вы сегодня, вы с кем ни будете говорить, вы потверже, потверже. И все получится. А что на стадионе сегодня будет, так это не ваша забота.
– Вы так думаете? – устало спросила она.
– А я с одним художником познакомилась, – похвасталась Розка.
Ей очень хотелось поднять себя в глазах Васи.
Они шли по бульвару, начал накрапывать дождик, и Розка очень надеялась, что Вася будет держать над ней зонтик. Но Вася только поднял капюшон штормовки, и Розке приходилось держать зонтик самой. Жалко. Если бы Розка прошла мимо тети Шуры с Васей, а он держал над ней зонтик, ее, Розкин, статус в глазах тети Шуры, а значит, и остального двора резко вырос бы.
– Да ну? – равнодушно сказал Вася. – Это не тот, который пишет обнаженку, а потом на базаре продает? Он тебе позировать не предлагал?
– Вася, ну что ты, – надулась Розка, которой художник предлагал позировать, и как раз обнаженной, и Розка полагала это за большую его, художника, продвинутость и нонконформизм.
– Он сказал, что у меня боттичеллиевский тип, – не сдавалась она.
– Ну да, тот самый. Ты на Приморском с ним познакомилась, зуб даю. Он, наверное, подошел к тебе и сказал: «Девушка, я давно за вами наблюдаю, у вас боттичеллиевский тип, не хотите ли позировать для искусства?» А если бы ты потолще была, он бы сказал, что у тебя рубенсовский тип. Ты вообще что ешь? На диете, наверное, сидишь?
– Вася, – удивилась Розка, – вы все что, с ума сошли? И Петрищенко вот спрашивала.
– Нет, это я так… Ты, Розалия, лучше бы, чем самоутверждаться таким пошлым образом, Леви-Стросса переводила. Почему не вижу результатов?
– Там терминология, Вася, – призналась Розка. – Сложно.
– Конечно, – сурово согласился Вася, – это тебе не «Анжелика».
– Я прочту, – заторопилась Розка, – я правда прочту. А ты сейчас куда?
– Нам работать еще, – неохотно сказал Вася. – Со Стефаном Михайловичем.
– А я?
– А ты, Розалия, иди домой и не морочь мне голову. И сиди там, не высовывайся, бога ради.