Чужая колея

Беспокойство родителей, однако, оказалось напрасным. После Нового года прошло несколько дней, Павел с родителями завтракали на кухне (редкий случай – собраться за одним столом почти всей семье удавалось нечасто), когда на пороге возник взъерошенный после похмельного сна Роман. Накануне он вернулся глубоко за полночь, и никто не рассчитывал увидеть его за столом в восемь утра. Обведя кухню долгим, слегка затуманенным взглядом, он хрипло объявил, не глядя ни на кого из присутствующих, будто обращаясь к какому-то невидимому собеседнику:

– Все. Докладываю: младший сержант Никитин бухать закончил.

На лице матери, которая при появлении сына бросилась готовить ему место за столом, мгновенно промелькнула радость. Павел тихо фыркнул и, не удержавшись, язвительно поинтересовался:

– Бабки, что ли, кончились?

– Дурилка ты, Паша, – беззлобно ответил Роман, усаживаясь на спешно приставленную матерью табуретку. – Бабки еще, можно сказать, не начинались.

– Подумал уже, куда устраиваться будешь? – деловито спросил отец.

Они с матерью давно строили планы по поводу трудоустройства старшего сына. Зная вспыльчивый характер Романа, обсуждали их только в его отсутствие, опасаясь показаться навязчивыми. Из армии Рома вернулся с правами категории С, и отец, считая, что шофер – он и в Африке шофер, проживет в любом кризисе, выражал готовность устроить сына на свой комбинат. У матери, всю жизнь проработавшей в торговле, взгляд на будущее Ромы выглядел куда более амбициозным: она мечтала увидеть сына менеджером в солидной коммерческой фирме, коих даже в их маленьком городке расплодилось в избытке.

– Устраиваться? – переспросил Роман, пододвигая к себе тарелку с яичницей. – Конечно, подумал. Давно уже. Вот прямо завтра и устроюсь.

– Ну и слава богу, – вырвалось у матери.

Павел вновь недоверчиво хмыкнул, отец посмотрел на Рому удивленно, но ничего не сказал.

Устройство Романа на работу выглядело весьма своеобразно. Купив длинный телефонный шнур, он перенес аппарат из прихожей в свою комнату и теперь основную часть времени проводил у себя, а из-за плотно прикрытой двери доносился его голос – чаще спокойный, иногда явно раздраженный, а временами срывающийся на крик. Озадаченные таким трудоустройством родители подступали к сыну с расспросами, на которые всякий раз получали один ответ: та работа, к которой они привыкли, – это для тех, кто, прожив в «совке» всю жизнь, просто не способен подстроиться под новое время, а он, Роман, не собирается упускать свой шанс и гробить молодые годы, вкалывая на дядю за копейки.

Павел, полагавший, что может рассчитывать на бо́льшую откровенность, тоже изводил брата расспросами, но с ним Рома вел себя еще более замкнуто. Дистанция, которую старший брат негласно установил в общении с младшим, после возвращения Романа из армии не только никуда не делась, но, казалось, стала еще более заметной. Павел, серьезно переживавший такое отчуждение, никак не мог понять его причины. Оба брата с раннего детства одинаково не радовали родителей хорошей учебой и примерным поведением, оба доставляли семье больше хлопот и расстройств, чем поводов для гордости, и, казалось бы, сам бог велел им объединиться, чтобы противостоять попыткам воспитательного воздействия со стороны педсовета и родителей. Однако при общей схожести поведения каждый брат существовал как бы сам по себе, и инициатором такой ситуации всегда выступал старший. По некоторым случайно прорывавшимся у Ромы фразам Павел сделал вывод, что старший мучается сыновней ревностью, и это было совсем непонятно, поскольку сам он никогда не ощущал своего привилегированного положения в семье. Более того, непростой период, когда семейный бюджет резко сократился, а из холодильника как по волшебству вдруг исчезли залежи дефицитных продуктов, пришлось пройти именно из-за старшего брата.

В седьмом классе количество драк с одноклассниками и хулиганских выходок по отношению к педагогам превысило предел терпения директора, и был поднят вопрос об исключении Романа из школы. Мать чуть ли не со слезами умоляла педсовет дать ее сыну еще один шанс, но учителя, вконец измученные буйным семиклассником, проявили удивительную сплоченность и дружно заняли непримиримую позицию. Тогда Вера Семеновна выложила последний козырь, который приберегала на самый крайний случай: зная, что в школе вакантна должность уборщицы, она предложила на эту неблагодарную и символически оплачиваемую работу себя, заверив педсовет, что в таком случае сможет лично следить за своим неспокойным сыном, чем сильно облегчит жизнь учителям.

Должность буфетчицы в горисполкоме имела массу преимуществ и в небольшом городе, который не мог похвастаться столичным снабжением, вызывала у многих тихую зависть. Обычная пятидневка, без двенадцатичасовых смен и работы в выходные, зарплата, хоть и ненамного, но превышающая заработок продавца в магазине, и, самое главное, почти законный доступ к дефицитным продуктам, поступающим через распределитель.

Все это осталось в прошлом, и семья сразу почувствовала перемену: они не бедствовали – отцовский заработок позволял жить, не считая каждую копейку, – но переход на продукты из магазина заставил быстро забыть о многих кулинарных предпочтениях.

Вспоминая ту давнюю историю, Паша испытывал еще бо́льшую обиду на брата, упорно воспринимавшего именно его родительским любимчиком и даже бросившего как-то короткую фразу, потрясшую своей несправедливостью: «За тебя, Паша, родичи в лепешку расшибутся, а мне придется добиваться всего самому». Паша надеялся, что за два года службы Рома изменит свое отношение, и был вполне искренен, когда, маясь бездельем, заявлял родителям: «Ничего, вот Ромка вернется, мы с ним вместе чего-нибудь замутим». И вот, вернувшись, Ромка занялся какими-то таинственными делами, но, похоже, подпускать к ним младшего брата даже не собирался.

Эти не совсем обычные отношения между братьями, возможно, продолжались бы и дальше, но произошедший в феврале случай, ставший полной неожиданностью для обоих, все быстро и кардинально изменил.

С последствиями прошедшего ночью снегопада коммунальные службы явно не справлялись: нечищеную дорогу покрывала густая, замешанная колесами грязно-серая каша. Павел возвращался с дежурства, пробираясь по протоптанной среди сугробов узкой тропинке. Как всегда при утреннем возвращении, дико хотелось спать, и он заранее предвкушал, как после легкого завтрака завалится в постель до самого вечера.

Марк, всерьез озабоченный трудоустройством друга, действительно поговорил с Данилычем, но, не встретив понимания шефа, предпочитавшего брать на работу лишь опытных механиков, на этом не успокоился и через знакомых – клиентов сервиса нашел Павлу место сторожа на автостоянке. Зарплата оказалась маленькой, зато выплачивалась вовремя, график сутки через трое не напрягал, и Павел почти сразу согласился – надежды на Романа не оправдались, родители уже проели плешь своими наставлениями, да и самому надоело болтаться без дела.

Застывшую на пустынной дороге черную «девятку» он приметил еще издали и, только подойдя ближе, понял, что она припаркована прямо напротив их калитки. Из выхлопной трубы вился дымок, в наглухо тонированной машине кто-то сидел, спасаясь от крепкого утреннего морозца. Павел подошел к калитке, стал рыться в карманах в поисках ключа. Сзади хлопнула дверца машины.

– Эй, парень, погодь-ка.

Через высокий придорожный сугроб неуклюже перебирался щупленький мужичок лет сорока в короткой распахнутой дубленке и поношенных джинсах. Выбравшись на тропинку, он тихо матернулся, очевидно, черпанув снега ботинками, отряхнул снежную пыль со штанов и замер, глядя на Павла с хитроватым прищуром.

– Ты Паша, что ли?

– Ну Паша, что ли. А ты кто?

– Кто? Конь в пальто, – морщинистое лицо расплылось в добродушной улыбке. Мужичок посмотрел на полы своей дубленки и философски добавил: – Ну, не совсем в пальто.

– Слушай, Паш, – спросил он доверительным тоном, будто обращаясь к хорошему знакомому, – а Ромка, брательник твой, где? Мы звонили, похоже, дома никого. Или, может, открывать не хочет?