Страница 47 из 64
И Некрылов продолжал думать о нем.
Когда ночные поля уже начали проходить мимо вагонных окон и все быстрее.
И маленький носач-проводник пришел в купе, чтобы отобрать билеты.
И синяя лампочка зажглась над белыми простынями постелей.
И сонная тишина установилась в вагоне.
Когда оказалось, что мягкий равномерный грохот колес никому не мешает уснуть.
Верочка сидела у окна, усталая, похожая на большеглазую, нерусскую девочку. Он видел, что она стесняется раздеваться при нем, – уже два или три раза она расстегнула и снова застегнула нижнюю пуговочку на кофте.
Она смотрела на него немного пугливо. У нее были худые руки – это он только сейчас заметил – и уморительные, милые плечи. Он дружески поцеловал ее, сказал что-то, вышел.
Шершавая мыслишка, зацепочка осталась у него в голове от спора с Драгомановым – и сама собой пошла дальше. Опровержение себя самого, смутный разговор со своей честностью, с правом своим говорить и поступать так, как он говорит и поступает.
Заложив руки в карманы, он ходил по узкому коридору вагона, ходил и пел или бормотал сквозь зубы. Он больше не льстил себе, не хвастал. Что ж, пора было поговорить с собой начистоту. Спор с Драгомановым – он-то знает, что это не простой спор. Время спорит за них. Время, а не Драгоманов грозит ему учениками. Время напишет о нем роман…
– А пусть-ка оно сперва научится писать романы, – говорит он тихо, или поет, или бормочет сквозь зубы. – Ага, пусть научится. Это не так-то просто.
Но дело не в угрозах. Он не пуглив. Пускай его ученики едут на своих велосипедах по тем местам, по которым он прошел с барабанным боем. Он будет стоять у финиша и махать флагом. Победителю он подарит свою последнюю книгу. С дружеской надписью. Он покажет им, как обращаться с машиной.
Дело в ошибках. Дело в том, как писать. Как использовать время.
Быть может, ошибка, что он пишет книги, а не работает по освоению Сибири, что он пишет книги, а не строит аэропланы, что он породнился с литературой.
Быть может, ошибка, что в его книгах нет людей, а есть только отношения к ним, что он заслоняет собой людей, которых описывает, что он не может справиться с собой.
– А ведь трудно писать о живых людях, – говорит он, оправдываясь, или поет, оправдываясь, или бормочет сквозь зубы, – ай как трудно! Не знаешь, что важно, что нет. Что можно. Что нельзя.
Он заглянул в купе. Верочка спала, по грудь закрывшись одеялом. Он первый раз видел ее с косой. Она была милая, очень простая.
Как всегда в поезде, была уже сбита ночная пора, бог весть который шел час, близилось ли утро, много ли станций миновал поезд.
Он снова вернулся в коридор. Проводник-носач прошел мимо него и контролер с дорожным фонариком, с ключами в руках. Длинный ряд дверей, похожих друг на друга, как солдаты, стоял вдоль коридора.
О чем он думал? Он жаловался, жалел о своих ошибках.
– «В слезах моя душа», как сказал Айзман, – пробормотал он.
А вот и еще одна ошибка! Ирония, которая съедает все вещи вокруг него. Мешает ему писать. Которая страшнее для него самого, чем для любого из его противников. Что ему делать с ней? И нужно ли ее обезоружить?
Он остановился.
– Ошибка этого вагона в том, что в коридоре нет вентиляторов, – беспомощно оглядываясь, промычал он сквозь зубы.
В вагоне было жарко.
И снова он принялся ходить, заложив руки в карманы, заглядывая то в одно окно, то в другое и всюду встречая черные пятна деревьев, откосов, полей. Припрыгивая, ходил он, свалив голову набок. Ходил как клоун, немного заскучавший, не очень уверенный, но все же веселый.
Как в мейерхольдовском «Ревизоре», стоял длинный ряд дверей вдоль коридора.
Да, он был все же весел. Через ошибки, через иронию – кто посмел бы упрекнуть его в том, что он своему времени не нужен?
Вот, Драгоманов… Вот, умник милый!.. Кому это нужно – то, что у тебя вышло? Ты много знаешь – кому это нужно – то, что ты знаешь?
И точно – лучше лечь в сейф, чем быть прапорщиком, который думает, что вся рота идет не в ногу, а только он один в ногу.
И точно – лучше уехать в Персию, чем, как в «Декамероне», рассказывать сказки, чтобы не заболеть чумой.
Время право, что его раздавило.
Так он ходил, весело-несчастливый человек, очень хороший, очень умный.
Потом он вернулся в купе и долго сидел у столика, не раздеваясь, покачиваясь в такт движению поезда, подпирая пальцами подбородок.
Верочка вздохнула во сне. Он вдруг увидел ее. Одеяло сползло с ее плеч. Он заботливо подоткнул одеяло.
И как всегда – когда он долго смотрел на спящего, все вокруг начало становиться страшноватым.
Но на этот раз он не почувствовал себя одиноким. Ему захотелось подразнить ее – а разбудить было жалко.
«Ну что, что твой Кекчеев? – сказал он про себя, но все равно как бы и вслух и показал ей язык. – Какое ничтожество! Какой канцелярист!»
Он состроил ей веселую рожу.
– Я очень хорошо сделал, что дал ему по морде, – объяснил он ей, – но я должен честно сознаться, что я бил его не за то, что он хотел на тебе жениться. Но за то, что он существует. За то, что его приставили к литературе. Ты понимаешь, – тыльной стороной ладони он вытер рот, – ты понимаешь, у каждого человека свой способ быть нечестным. Его способ не нравится мне. А ты бы его слушалась. Ты бы его уважала.
И Верочка дышала ему в ответ – тихо, очень послушно. Она соглашалась.
Но была ли она ему нужна или нет и зачем он увез ее с собой – об этом он ничего не говорил, не думал. Он знал, что все равно еще придется что-то решать, с кем-то объясняться, в чем-то раскаиваться. Он не мог сейчас раскаиваться, он устал, ему спать хотелось.
Он будет раскаиваться завтра или послезавтра.
А сегодня не стоит тратить времени на то, что можно сделать завтра.
– В сущности говоря, – сказал он и снял пиджак, – я не уверен даже в том, взойдет ли завтра солнце.
Он спит в купе, в тесноте, между стандартных стен, которые так не похожи на стены стеклянных комнат, придуманных Велимиром Хлебниковым – гюль-муллой, священником цветов. Гюль-мулла полагал, что человечество должно жить в стеклянных комнатах, двигающихся непрерывно.
Он спит, человек, который не боится времени, и город удаляется от него во сне – сонный город, в котором ночь назначает молчание.
И на дне ее, среди покорных книг, мучится бессонницей Ложкин. В старом пальто, превращенном в халат, бродит он по осиротевшей квартире. Бьют часы в столовой, шуршат обоями мыши в кабинете, постель стоит в спальне, пустая, с холодными простынями. Мудрое слово звенит в его голове, как часы. Он устало проводит рукой по лбу. Где прочел он, кто подсказал ему это горькое слово?
– Время проходит, говорите вы по неверному пониманию? Время стоит. Проходите вы.
Дрожа от озноба, он ложится в постель. Стараясь, чтобы все спуталось в голове, он поднимает под веками глаза. Он старается уснуть, он подражает самой последней перед сном минуте.
Он засыпает.
Как доверчивое животное, спит в отцовском доме Кекчеев, сын Кекчеева, внук купцов, трус.
Он только что отпустил проститутку, он еще чувствует во сне теплоту и уют ее тела. Полная белая грудь его ровно дышит под раскрывшейся рубашкой.
Спит весь город, от охтенских рыбаков до острова Голодая. Как сонная рыба, лежит на арктической отмели Васильевский остров – финская Венеция с заливами, засыпанными землей, с бухтами, превращенными в площади и проспекты.
Но не спит Драгоманов.
Пять китайцев-изгнанников сидят напротив него. Он учит их русскому языку.
Китайско-русская грамматика, как камень, лежит в желтых костяных руках. У них сухие, напряженные лица. Родина стоит за ними в иероглифах, просвечивающих сквозь русские буквы.
– В прекрасных занавесях пустота, соловей жалуется, человек в горах ушел, обезьяна удивлена, – важно читает по-китайски Драгоманов.