Страница 6 из 12
– А может, пива, Аркадий Васильевич? Отличное пиво… – на правах давнего знакомца откликнулся тот.
При слове «пиво» корреспондент заерзал. Морковкин улыбнулся:
– Сережа – бог по части кофе. Он умеет специи добавлять. Как надо. Чтобы вкус не грубел, а имел оттенки.
Корреспондент кивнул уважительно, а про себя отметил: «Заядлый кофеман. У писателей это профессиональный напиток. По ночам пишут, когда вдохновение приходит… Надо будет это как-то упомянуть…»
Когда на столике появилась вторая чашка кофе, корреспондент кивнул оператору:
– Аркадий Васильевич, мы встречаемся с вами, когда выходит в свет ваша новая книга. Хочется поздравить вас, но, с другой стороны, вы автор не одного, даже не двух романов…
«А целых трех!» – саркастически подумал про себя Морковкин. Вслух же он произнес:
– Спасибо. Поздравлять надо. Во-первых, это очень приятно. А во‐вторых, труд автора очень тяжел. Он изматывает, лишает жизненных соков… Вcе отдаешь этим чувствам, этим мыслям, этим переживаниям. Все отдаешь этим бумажным листам… Они дороги каждому творцу. Нет, я не буду опускаться до пошлости и называть книгу ребенком. Эти вещи сравнивать нельзя. Но книга похожа на женщину – ты ее любил, боготворил. Она тебя злила, очаровывала, возбуждала, но ты овладел ею. А теперь она уходит. Уходит, чтобы навсегда остаться с тобой…
– Какое смелое сравнение! – воскликнул корреспондент и переменил позу. Он в своих подвернутых штанишках все время съезжал с кожаного дивана.
– Ну, не такое смелое… Верное, да! – снисходительно кивнул Морковкин. Он тоже переменил позу. Его вид излучал энергию. Ему надо было показать, что разговор о творчестве безумно интересен и ему есть что сказать новому поколению.
– И вы знаете, каждый раз, когда я отдаю рукопись в издательство, у меня болит сердце… – Морковкин добавил голосу тепла и мягкости.
– Как интересно… И ведь никто из нас, кому недоступна роскошь творчества, даже не догадывается о том, что происходит с писателем, – глубокомысленно заметил корреспондент и добавил: – Аркадий Васильевич, а я начал читать ваш роман…
– И что же? – чуть подпрыгнул Морковкин.
– Э… Ну, я должен сказать, что очень, очень… … но есть один момент…
– Какой же?!
– У вас сложная, тяжелая история. Но вы сумели ее рассказать красиво. Даже в самых неприглядных ситуациях сквозит щемящая первозданная красота. Помните, как героиня вызывает у себя рвоту, чтобы разжалобить любовника? Показать ему, что серьезно больна?
– Как же, как же… – энергично закивал Морковкин, а сам подумал: «Что же ты, дурашка, нашел в этой идиотской сцене?! Да еще первозданного?! Эту сцену убрать надо было, убрать!»
– … Там красота уродливого поступка. Это красота наизнанку…
– О, вы думающий читатель, – важно покивал головой Морковкин, – побольше бы таких…
– А нам бы таких писателей, которые эстеты в высоком смысле слова. И вообще, у вас талант видеть красоту, ощущать ее, использовать ее. Простите, даже то, как вы одеты! Это вкус, элегантность. У вас талант многогранный, и красота для вас – органичное состояние.
«Нормально парень вывернул. Надо развить идею. Я певец красоты жизни. А в ней нет уродства. Это люди придумали… – быстро соображал Морковкин, – парень льстит, да ладно. Главное, у канала рейтинг высокий. А реклама не помешает».
Аркадий Морковкин благостно улыбнулся. Сейчас он стал похож на колобка, которого нарядили в дорогой кэжуал. Морковкин продумал свой образ до мелочей – дорогой твидовый пиджак, бархатом лоснящиеся коричневые вельветовые брюки, тонкий джемпер цвета кофе. На голове непременно кепка. Дорогая, с пуговицей на макушке. Очки писатель носил необычные – одно стекло в круглой оправе, второе – в квадратной. Впервые увидев такое, человек сначала не понимал, в чем дело – так люди привыкли, что стекла одинаковые. Готовясь к интервью, Морковкин обычно клал в нагрудный карман дорогую сигару. Доставал он ее где-то на середине беседы, нюхал, начинал вертеть в руках. Когда за ним пытались поухаживать и протягивали огонь, он мрачнел:
– Что вы! Мне врачи запретили. Временно… Пока я могу только так наслаждаться. Ароматом…
На самом деле никто и никогда не видел Морковкина курящим, но молва, что писатель предпочитает дорогие сигары, ходила.
Корреспондент и писатель еще немного поговорили и стали прощаться.
– Так когда ждать? Когда эфир будет?
– Постараемся побыстрее. Я дам вам знать. Напишу в WhatsApp.
– Ок! – бросил Морковкин и выкарабкался из глубокого кресла. Когда он встал на ноги, стал очевиден его рост – совсем небольшой. Фигура Аркадия имела округлости – животик, бока, попа. И все это венчала кепка с пуговичкой на макушке. «Надо купить себе трубку, – подумал Морковкин, расплачиваясь за угощение, – трубка – это солидно и отвлекает на себя внимание».
Аркадий первым покинул бар. Корреспондент и оператор задержались.
– Ты мне скажи, почему он фамилию не сменит? Писатель все-таки! На псевдоним имеет полное право! А то – Морковкин, – фыркнул оператор.
– Да кто его знает, – пожал плечами корреспондент и тут же пожалел, что не задал этот вопрос. «Черт, это придало бы пикантности беседе», – вздохнул он про себя.
Аркадию Васильевичу Морковкину – писателю, драматургу, актеру, деятелю культуры – никогда не мешала его смешная фамилия. Он нес ее с гордостью, как и непоколебимое убеждение, что его вклад в современное искусство весьма значителен. Эта уверенность в себе имела детские корни. Когда в школе маленького Аркадия дразнили «морковкой», его мама сказала:
– Их много, а ты один. Понимаешь, у вас в школе по меньшей мере четыре Серегиных, а Морковкин на всю школу единственный. Кстати, это касается не только фамилии, но и твоих способностей.
Мама воспитывала Аркашу строго и имела на него огромное влияние. Поэтому с младых ногтей Морковкин знал, что он исключительный.
История жизни Аркадия была вполне безоблачной. Школа, институт. Не тот, куда хотелось, но тоже неплохой. С поступлением был связан еще один эпизод. На исторический факультет Аркадий не прошел. Он срезался на первом же экзамене – подготовился плохо, да и экзаменатор попался въедливый. Ситуация была острой – грозила армия, куда Морковкину не хотелось. А мама даже и представить не могла такого развития событий. Сына за проваленный экзамен она не отругала, а только посочувствовала:
– А что удивляться, там все по знакомству. Знаешь, скольких надо пристроить. Это мы с тобой бедные и беспомощные.
Мама Морковкина лукавила – связи у нее были, и она не преминула ими воспользоваться. В разговоре с нужными подругами мама Морковкина, понизив голос, поясняла:
– Ты же понимаешь, мальчик умный, способный. Но таких и не любят… Они же конкуренты всем бездарностям.
Аркадий удачно поступил в педагогический, но с тех пор во всех своих воспоминаниях многозначительно говорил: «Да, я учился в ту эпоху, когда мог быть запрет на профессию! Я попал в эти жернова». Какие такие «жернова» его перемололи, Аркадий не уточнял. Но эта фраза всегда производила впечатление. Особенно на молодых слушателей его литературного курса. Им казалось, что в те далекие 70–80-е годы «охота на ведьм» была делом обычным.
После педагогического Аркадий год проработал в школе. Этого опыта ему хватило сполна.
– Мальчик свалится с инфарктом. Надо менять место работы, – сказала мама. Она настояла, чтобы Аркадий «побыл дома». Длинный больничный с безобидным, но звучным диагнозом обеспечила мамина подруга, заведующая поликлиникой. Именно в этот период Аркадий написал свой первый рассказ. Мама, прочитав его, произнесла:
– Ну, что ж, у тебя талант. Это без вопросов. Только этим на хлеб не заработаешь. Я нашла одну контору. Через знакомых. Там требуется что-то типа секретаря. Но с перспективой роста. Занимаются какими-то литературными индексами. Подчиняются Книжной палате…
Если до этого Аркадий слушал невнимательно, то при упоминании Книжной палаты он оживился: