Страница 8 из 158
Мы не могли уехать, потому что у нас в кузове были стариковы козы. Шофер выбрался из кабины, опять вспоминая мать, и подошел к толпе. Он втесался в нее, продвигаясь к старику. Продвинулся.
Старик по инерции обнял шофера.
Шофер приволок старика к машине:
— Ехать надо. Понимаешь, ехать. Ехать. Ехать, понимаешь? Твоя, моя, козы — ехать. Ах…
Старик не хотел ехать. Старик даже рассердился. Он что-то лопотал и бубнил с обиженным лицом. Затем махнул рукой и стал принимать от Коли-татарина коз.
Коля сказал:
— Он говорит, что базар никуда не уйдет. А тут вернулся племянник, и он уйдет.
Сгрузили коз.
Старик снова попытался пропихнуть козочку в кабину.
То, что сказал по этому поводу шофер, вообще трудно передать.
Старик, прижимая руку к сердцу, попятился от машины.
Шофер тронул.
Тут наш старик спохватился и побежал за машиной, крича и размахивая руками.
Мы остановились. Запыхавшись, старик подошел к кабине и долго разворачивал на груди свои халаты, откуда и извлек некий узел. Он долго развязывал его, пришептывая и притопывая, и все для того, чтобы извлечь из него еще узел, который тоже надо развязывать.
Развязав и этот узел, старик отвернулся от кабины и, образовав собой полусферу, шуршал в ней. Развернувшись, он просунул шоферу бумажку. Тот поморщился и взял. Взял и тронул.
Последнее, что мы еще видели, — это как старик протягивал молодую козочку отпускнику.
Стало свободнее. Но это ненадолго.
Скоро мы нагнали живописную группу… Осел. На нем старуха в черном. А сзади, держась за хвост осла, — еще старуха, такая же черная.
— Автомобиль с прицепом, — сказал Саня. Старуха отпустила хвост и проголосовала.
Другая старуха слезла с осла, и оказалось, что она сидела на мешках. Оказалось, они везли кизяк. Они сгрузили мешки с осла, и тот же Коля погрузил мешки в машину. Туда же он подсадил одну из старух.
Мы ехали. Ехали ныряя — в гору, с горы. А вокруг раскаленный желтый камень. И обжигает лицо раскаленным ветром. Но дышится легко. Воздух сух и чист.
Как ни странно, мы напуганы ленинградской жарой. Редкой, но влажной. В Азии жара легче. В Ленинграде климат хуже.
Благодатная страна — Азия!
А я сижу на мешке с кизяком и думаю, что все-таки это совсем другая и чужая мне страна.
В чужом городе быстро исчерпываешь все дела. Особенно если ты один.
Почему-то рано проснешься. Еще не жарко. Сходишь на почту, напишешь домой. Купишь газету. Побродишь по городу, пока откроется столовая. Наконец позавтракаешь. Выйдешь из столовой — уже жара.
Пойдешь купаться.
Купание прекрасное! Вода прохладная, чистая, быстрая. Но скоро понимаешь, что надежду освежиться надо оставить. Даже хуже: растравляешь себя только. Выйдешь из воды — и уже снова жара, снова лезь в воду. А пока оденешься — словно и не купался.
Ну, сходишь на базар.
Походишь по рядам, выбирая. Взмокнешь и уже совсем запутаешься, что дешевле и что лучше. Впрочем, все равно — все фрукты тут хороши. Поторгуешься. И если выторгуешь копеек пятьдесят, уйдешь крайне довольный своими финансовыми способностями.
Ну, съешь фрукты… Ну, купишь еще газету и посидишь в чайхане. Ну, выпьешь, положим, даже пять чайников…
Ну что еще?
А времени прошло — почти ничего.
Пойдешь обратно в гостиницу… Это так скучно — гостиница днем! Никого. Пустота. Дремлет на диване дежурная. Откроет глаза, посмотрит на тебя мутно. А ты бы и не прочь заговорить с ней… О том, как нынче уродились фрукты, о ее мальчишке-сорванце, об этих несносных врачах, а потом о доме, о «там в Ленинграде»… А она уже снова закрыла глаза, ей лень и вообще все равно есть ты, нет тебя…
Проходишь двор… Спит банщик на скамейке под чинарой. Перебежала из двери в дверь прачка в одной рубашке…
Пусто. Пустой двор.
И вот ты шатаешься, шатаешься по улицам…
Куда пойти? К кому?
Это очень далеко, где можно пойти куда-то и к кому-то. Совсем в другом мире. В Ленинграде это.
Я пошел на переговорный пункт и заказал разговор с Ленинградом.
До разговора надо было деть куда-то еще шесть часов. Сходил в кино. Еще раз поел. Снова пошел купаться.
В общем, эти шесть часов прошли даже незаметно.
Потому что я думал о том, что вот разговор, как там Ленинград, как друзья, как мама. Думал о том, что скажу маме, а что — ей… Ведь телефонный разговор не шутка, я-то знаю, говорил не раз. Попробуй скажи все за пять минут, да еще если плохо слышно. Чтобы что-то успеть сказать, надо продумать, о чем и как. Так я рассуждал, сидя в кино, в столовой, на пляже.
Я скажу ей, помнит ли она меня, ждет ли, тогда как я очень помню и жду.
Я скажу ей, не приснилось ли мне все это, что мы были вместе, рядом. Помнишь, совсем недавно, мы шли по берегу озера, всюду были люди, и тогда мы пошли прямо по озеру, оно мелкое в этом месте и заросло зеленым ковром, который прогибается под нами при каждом шаге, и мы качаемся, как на качелях, и уходим от людей вон к тому островку, и при каждом шаге фонтанчики теплой воды из-под пальцев, а Рекс, пес, которого нам поручили, носится по болотине кругами как угорелый, а ковер под ногами такой широкий, такой зеленый, и когда мы пришли на остров, там тоже были люди, а мы пошли дальше…
Я скажу тебе: здесь такая прекрасная страна! Все, что вижу, мне так хочется тебе показать, чтобы вместе ходи
ли, смотрели, удивлялись… Здесь такая чужая мне страна… что не нужна она мне.
Я скажу тебе…
Я даже записал на бумажке то, что скажу, по пунктам, чтобы не забыть у телефона. И при этом мысль о собственной опытности доставила мне удовольствие.
Вечерело. Была самая жара. Тот момент, когда зной стоит, стоит и вдруг начнет спадать. Но он все стоял…
Оставалось полчаса.
Я решил переждать их в переговорном пункте.
Разные люди — узбеки, таджики, русские, мужчины и женщины — сидят по стенкам бок о бок. Ждут. Осматривают каждого новоприбывшего. Потом снова смотрят перед собой. Сидят рядом, но как-то отдельно друг от друга. Строй фанерных будок. Все слышно, что там говорят. Фразы из разных будок накладываются одна на другую. И на все накладывается голос из репродуктора:
— Наманган, вторая кабина!
— Надя, как твое здоровье? Не очень хорошо… А когда ты собираешься поправиться? Нелепый вопрос?..
— Что? Что? Не слышу!
Неорганизованные люди, с удовлетворением думаю я. Так они ни о чем не договорятся.
— Москва, первая кабина. Москва! Кто ждет Москву! Москва на проводе!!! — сердится голос в репродукторе.
— Уже пять минут, как должны соединить, — говорю я.
— Это ничто по сравнению с вечностью, — важно роняет сосед.
«Дурак!» — обозлился я.
Сосед задумчиво бросает монетки в шляпу. Достает их оттуда и снова бросает.
— Два часа жду, — говорит. — Нет дома. Куда делась?
— Ни одного письма от тебя… — говорит девушка в одной из кабин. Тоненький голосок… И вдруг басом, вот- вот заревет: — Я прямо с ума схожу… Что? Почему у меня такой голос? Простудилась. Хожу каждый день купаться… Одна. Конечно, одна.
— Все врет, — со злостью говорит сосед.
— Наманган. Наманган! Четвертая.
Свинство слушать, думаю я.
Читаю на стенке: «Предметы, запрещенные к пересылке по почте… Во всех почтовых отправлениях запрещается…»
Скоро ли… Скоро ли! Чего они тянут!
«Пользуйтесь стандартными текстами поздравительных телеграмм… Всем семейством поздравляем, счастья в жизни вам желаем. Форма 5а.
…дальнейших успехов в работе…
…Новый год… Первое мая…
…Форма 6 г…»
Ожидание нагнетается и становится невыносимым. Что-то препротивно закручивается внутри. Намерение еще чем-то отвлечь внимание не приводит ни к чему. Чуть не рычу. Ни о чем не подумать…
Я думаю о таком странном состоянии, когда что-то закручивается внутри. Такое же нетерпение бывало в детстве… Потом я думаю о детстве. Насколько все получилось не так, как думалось в детстве. И я думаю, что совершенно не могу себе представить, что будет со мной через столько же лет в будущем…