Страница 3 из 7
– Я не пью! Я трезвый! – завопил Санёк. – Вы меня заколебали со своей работой!
– Саш, ты чего, ты чего, да успокойся… – забормотал собеседник.
Марина, обернувшись через плечо, улыбалась, показывая жёлтые зубы. В прямых пальцах она держала сигаретку.
– Красавица! – Петрович подъехал к девушке вместе со стулом, припал к её груди. – Богиня!
– Саш, но ты приходи завтра! С твоей трудовой, сам знаешь, устроиться сложно. Помнишь ведь, как Сан Палыч тебя брать не хотел? По полгода работаешь, ну кто ещё возьмёт? А я больше не могу прикрывать, Сан Палыч и мне не верит. Завтра сам с ним поговори, он придёт. Ты понял? Саш, он завтра придёт, ты должен быть на месте, иначе уволит, точно говорю!
– Да пошёл ты! – проорал Санёк, размахнулся и швырнул телефон об пол. – Задолбал!
– Шурик, ты чего? Иди к нам!
В дверь стучали.
– Саша, сделай музыку тише! – крикнул из коридора брат. – И не шумите там! Уже одиннадцать, и ребёнок спит! Если не прекратите, я вызову милицию!
– Пугает, – авторитетно заявил Сергуня, опрокинул две стопки подряд и, повернувшись к девушке, стал поигрывать выпирающими мускулами. Рукава его футболки были давно вырваны с мясом, чтобы видны были бицепсы.
Марина смеялась.
– Милиция? – Санёк беспокойно завертел головой. Перед глазами плыло.
– Ну шо, вродь оторвались. – Зависнув над насыпью из ржавых железяк, бомж меня отпустил.
Я ударился плечом и скатился на кучу полиэтиленовых пакетов, из которых тут же посыпался всякий хлам. Старик хлопнулся рядом, отчего пара пакетов лопнула, обдав нас канцелярской мелочью: пластиковыми скрепками, обрывками скоросшивателей да использованными шариковыми ручками.
– Чё нас всё время преследуют? – Я потёр ушибленное место.
Бомж хмыкнул.
– Шо-шо… не любять свободных людев, ясно шо.
– Почему?
– Тот, кто твёрдо стоит на ногах, тяжёл на подъём, – философски изрёк старик.
Покряхтывая, он начал спускаться на утоптанную поверхность мусорного слоя. То тут, то там торчали из-под ног рваные стаканчики, размочаленные книги, смятые коробки из-под сока. Бомж покрутил носком своей безразмерной кедины.
– А мы зато вон как могём, – с гордостью произнёс он почти без сипа, но тут же согнулся в приступе жуткого кашля. Он хрипел и перхал, выдавливая из себя мокроту, корчился и давился.
– Не понял, – сказал я, когда он, устав, замолчал, повалившись лицом в какую-то кофту без рукава.
Он махнул рукой, не поднимая головы, и затих. Я сполз к нему, сел рядом. Кругом стояла первозданная тишина, нарушаемая лишь приглушёнными шорохами – то падал в кучи, сползая по склонам к подножию, мусор, который перекидывали из бачков работяги в синей униформе. И эти шорохи столь органично вписывались в окружающий ландшафт, что казались свойством самой тишины.
– Я ничё не понял, – сказал я. – За что менты хотели меня схватить? Чё я не так сделал? Почему здесь все летают? Что за чушь?
Старик повернул голову, глянул на меня одним глазом, просипел, и мятая бумажка возле его рта колыхнулась:
– Видать, здорово ты приложился башкой к столбу, малой. Али всё ж таки с Луны свалился? Тяготеют. А мы нет. Ни к какому делу не тянемся. Вот и болтаемся тута, на свалке, по будмайданчикам шаримся да помойкам. Этих чув, мусорщиков? Пашут тута больше пяти лет. Вот шо значить заниматься делом! Хоть кол на голове теши – а они всё о мусоре. Кругом шо хошь может робытыся, они и не услышать.
Он тяжело перевернулся на спину и, заложив грязные руки за голову, уставился в небо.
– У меня батя алкоголик был, пьяница запойный, – хрипло произнёс он. – Так я сыздетства ни к какому делу не интересен. Из школы выгнали, дворником работал… мусорщиком вот иногда… нигде себя не нашёл.
Замолк и долго ничего не говорил. Устав ждать, я сказал:
– А я актёром был. Ещё в институте, когда в Таллине учился, сломался на одной роли. Всё мог играть, а любовь к больному брату не далась. Так и не раскрылся. Потом по театрам в Питере мыкался – везде давали роли второго плана, нигде не получилось развернуться. А я молодой. Красивый. Девушек люблю. Денег нет. Славы нет. Какого хрена? Пошёл на завод сначала. Хорошо зарабатывал. Потом туда, сюда… деньги есть, а радости никакой. Работы, работы… всё уже не помню. Сейчас вот устроился – мебель делаю. Зарабатываю прилично, музыкальный центр купил, диван новый, телевизор большой…
Бомж приподнялся на локте, подмигнул:
– Надо обмыть это дело. Будешь?
Шорох мусора за насыпью смолк, работяги начали переговариваться вполголоса; послышался скрежет, глухой алюминиевый звон. Вытащив из кармана пальто гранёную пробирку, старик царапал по сургучу обломанными ногтями.
– Мож, горлышко отбить? – предложил я.
– Та ты шо, с Луны свалился? – вскинулся бомж и прикрыл бутылку локтем. – Актёр… Видали мы таких актёров. – Он с подозрением уставился на меня. – Небось и верно свалился? – сипло спросил он. – То-то смотрю – и балакаешь ты как-то смурно, и мысли у тебя липкие, не как у свободных людей?
– Да ты чё, старик? – Я потянулся к бутылке. В горле давно пересохло. – Давай открою.
Пальцы его скрючились, вцепились в горлышко; бомж спрятал руку с сосудом в глубине своих лохмотьев.
– Точно не оттуда? – Он кивком указал на небо. – А не то чув я тута дви силовых линий…
Вдалеке послышались свистки. Их почти заглушили скрежет баков, двигаемых мусорщиками, и их голоса, однако старик встрепенулся, приставил распрямлённую ладонь к своему сильно оттопыренному уху.
– Як менты скоро-то… – озабоченно просипел он. – Занатто! – и посмотрел на меня: – Тебя ищут, малой.
Я вскочил.
– Где тут спрятаться?
Он заперхал, хватаясь за грудь: смеялся.
– Шо толку прятаться? Не, точно лунный! Це ж менты! Их к тебе притянет!
Но тут с другой стороны раздались крики – знакомый басовитый с хрипотцой голос. Бомж побледнел под коркой грязи на морщинистом лице.
– Ох, лышенько… – по-птичьи быстро оглядываясь, пробормотал он. – Ох, отберёт…
Работяги кончили выгружать мусор. Из-за насыпи показались четыре бака, подталкиваемые мусорщиками. Один волочился сзади, открытый, из него торчали черенки лопат; цепь, которой контейнер крепился к другим, натянулась, конец её болтался внизу, позвякивая. Мусорщики, приближаясь, понемногу набирали ход.
Милиционеры вынырнули из-за большого разъеденного дождями фанерного щита. Их было уже трое; летящие впереди двое, надувая щеки, свистели, ещё один махал полосатым жезлом.
За спиной бомжа показался бандит, чью сумку мы разворошили, за ним мчался другой, похожей комплекции. Я видел, как блестят на солнце их бритые макушки.
Старик больно ткнул меня кулаком под ребра.
– Прыгай! – велел он, кивая на громыхающий мимо последний мусорный бачок.
Мусорщики, не обращая внимая на вопли, свистки и несущихся с двух сторон милиционеров и бандитов, невозмутимо переговаривались, глядя перед собой и толкая контейнеры.
– А ты?
– Не пропаду! – Старик с силой толкнул меня, и я полетел прямо в развёрстую пасть бачка, ощерившуюся черенками лопат.
Я зажмурился, зацепился плечом за край контейнера, услышал, как затрещала рубашка, и свалился на вонючее дно. Сверху что-то упало мне на голову. Потом я услышал слабый крик бомжа:
– Она там, там, у него!
Менты и бандиты столкнулись с рёвом и грохотом. Взорвались и смешались выстрелы, вопли и стоны, удары, звон, но всё это заглушил нарастающий свист воздуха вокруг. Я пошевелился, переворачиваясь, чтобы сесть, меня кинуло назад, вдавило в стенку… на поворотах по железному дну, страшно грохоча, каталась пустая бутылка.
– Поч-ч-чему она всегда так быстро конч-ч-чается… – Сергуня тряс бутылку над полупустой стопкой. Несколько капель разлетелись над столом.
Петрович сполз с дивана, где лежал на коленях у Марины.
– Надо сходить! – заявил он, мотая головой, словно отгонял одолевающих его мелких бесов. – Киоск, я помню, прям под домом? – Худосочный мужчина добрался до окна, животом навалился на подоконник. Перегнувшись, выставился наружу: – О, точно! Вот он, родимый! Срежем дорогу?