Воздушный замок (ЛП)

— За ним! Следуй за ифритом! — приказал Абдулла ковру.

Ковер как будто подчинился. Он вздулся с пригорка. А потом, как если бы кто-то еще отдал ему другой приказ, упал назад и замер.

— Ты, изъеденный молью половик! — закричал на него Абдулла.

Издалека в саду раздался крик:

— Сюда, люди! Вопль звучал оттуда!

Абдулла увидел, как вдоль аркады мелькнул отблеск лунного света на металлических шлемах и — еще хуже — золотого света светильников на мечах и арбалетах. Он не стал дожидаться этих людей, чтобы объяснять им, почему он кричал. Он бросился ничком на ковер.

— Обратно в лавку! — прошептал Абдулла. — Быстрее! Пожалуйста!

На этот раз ковер подчинился — так же быстро, как предыдущей ночью. В мгновение ока он взлетел над пригорком и со свистом понесся вбок, над неприступно высокой стеной. Абдулла лишь мельком увидел большую группу северных наемников, которые столпились в освещенном светильниками саду, прежде чем ковер устремился над спящими крышами и залитыми лунным светом башнями Занзиба. Абдулла едва успел подумать, что отец Цветка-в-Ночи, наверное, еще богаче, чем он предполагал — мало кто мог позволить себе столько наемных солдат, а наемники с севера были самыми дорогостоящими, — когда ковер уже спланировал вниз и плавно пронес его внутрь сквозь занавески к центру лавки.

И тогда Абдулла предался отчаянию.

Какой-то ифрит украл Цветок-в-Ночи, а ковер отказался лететь за ним. И неудивительно, конечно. Все в Занзибе знали, что ифриты обладают огромной властью над воздухом и землей. Наверняка ифрит, предосторожности ради, приказал всему в саду оставаться на месте, пока он не унесет Цветок-в-Ночи. Вероятно, он даже не заметил ковер или Абдуллу на нем, но более слабая магия ковра была вынуждена уступить приказу ифрита. Итак, ифрит украл Цветок-в-Ночи, которую Абдулла любил больше жизни, как раз в тот момент, когда она бежала в его объятия, и он ничего не мог поделать.

Он зарыдал.

После этого Абдулла поклялся выбросить все деньги, спрятанные в одежде. Теперь они стали ему не нужны. Но перед тем он снова предался горю — вначале он громко сетовал, жалуясь вслух и бия себя в грудь, как принято в Занзибе; затем, когда закричали петухи и мимо начали ходить люди, он впал в молчаливое отчаяние. Не было смысла даже двигаться. Другие люди могли суетиться, насвистывать и греметь ведрами, но Абдулла больше не являлся частью этой жизни. Он продолжал сидеть на волшебном ковре, желая умереть.

Он был так несчастен, что ему ни разу не пришло в голову, что он сам может быть в опасности. Он не обратил внимания, когда все звуки Базара смолкли, как замолкают птицы, когда в лес входит охотник. Он не заметил тяжелых ритмичных шагов и сопровождавшего их размеренного бряц-бряц-бряц оружия наемников. Когда кто-то снаружи лавки рявкнул: «Стой!» — он даже не повернул голову. Но он повернулся, когда занавески лавки разлетелись в стороны. Абдулла вяло удивился. Он моргнул опухшими глазами на яркий солнечный свет и смутно заинтересовался, что здесь делает отряд северных солдат.

— Вот он, — сказал кто-то в гражданской одежде (вероятно, Хаким), а потом предусмотрительно исчез, прежде чем Абдулла успел сфокусировать на нем взгляд.

— Ты! — рявкнул командир отряда. — На выход. С нами.

— Что? — спросил Абдулла.

— Привести его, — велел командир.

Абдулла был озадачен. Он слабо запротестовал, когда они подняли его на ноги и выкрутили ему руки, чтобы заставить идти. Он продолжал протестовать, пока они вели его под двойной бряц-бряц бряц-бряц на выход из Базара и в Западный квартал. Вскоре он начал протестовать уже сильно.

— Что это такое? — задыхаясь, произнес Абдулла. — Я требую… как гражданин… куда мы… идем!

— Заткнись. Увидишь, — ответили солдаты, которые нисколько не задыхались, поскольку были в отличной форме.

Вскоре они втолкнули Абдуллу под массивные ворота из каменных блоков, которые ослепительно сверкали белизной на солнце, и в пылающий внутренний двор, где провели пять минут возле похожей на печь кузницы, заковывая Абдуллу в цепи. Он запротестовал еще сильнее:

— Для чего это? Где мы? Я требую ответа!

— Заткнись! — велел командир отряда и с варварским северным акцентом заметил своему заместителю: — Эти занзибцы вечно так скулят. Никакого понятия о достоинстве.

Пока командир отряда говорил, кузнец, который тоже был из Занзиба, прошептал Абдулле:

— Тебя потребовал к себе султан. И я и медяка не поставлю на твою удачу. Последний, кого я так заковывал, был распят.

— Но я ничего не сде… — запротестовал Абдулла.

— ЗАТКНИСЬ! — завопил командир отряда. — Закончил, кузнец? Хорошо. Бегом!

И они опять заставили Абдуллу бежать — через ослепительный двор, в большое здание за ним.

Абдулла сказал бы, что в цепях даже ходить невозможно. Они были такие тяжелые. Но просто удивительно, что можно сделать, если группа угрюмых солдат настроена заставить тебя это делать. Он бежал — бряц-щелк, бряц-щелк, бум, пока наконец с обессиленным звоном не прибыл к основанию высоко установленного сиденья, выложенного холодными сине-золотыми плитками, на котором были стопкой сложены подушки. Здесь все солдаты опустились на одно колено в той сдержанной пристойной манере, в какой северные солдаты склонялись перед тем, кто им платит.

— Вот пленник Абдулла, м’лорд султан, — сообщил командир отряда.

Абдулла не стал вставать на колени. Он последовал обычаям Занзиба и с мощным бряцаньем упал ниц. Кроме того, он остался без сил, и упасть было проще всего. Выложенный плиткой пол был блаженно, чудесно прохладным.

— Заставьте сына верблюжьих фекалий встать на колени, — велел султан. — Заставьте тварь посмотреть мне в лицо.

Его голос был тихим, но дрожал от гнева.

Солдат потянул за цепи, а двое других потянули Абдуллу за руки, пока он не оказался на коленях. Они держали его в таком положении, чему Абдулла был рад. В противном случае он сжался бы в комок от ужаса. Человек, развалившийся на выложенном плиткой троне, был толстым, лысым и носил густую седую бороду. Он как будто лениво, но на самом деле крайне злобно похлопывал по подушке белой хлопковой штукой с кисточкой на конце. Именно эта штука с кисточкой заставила Абдуллу понять, в какие неприятности он вляпался. Штука была его собственным ночным колпаком.

— Что ж, пес из навозной кучи, — сказал султан, — где моя дочь?

— Понятия не имею, — несчастно ответил Абдулла.

— Ты отрицаешь, — сказал султан, покачивая ночной колпак так, словно тот был отрубленной головой, которую султан держал за волосы, — ты отрицаешь, что это твой ночной колпак? Внутри него написано твое имя, жалкий торговец. Я нашел его — мы лично! — в шкатулке для безделушек моей дочери. Вместе с восьмидесятью двумя портретами заурядных людей, которые моя дочь спрятала в восьмидесяти двух тайниках. Ты отрицаешь, что прокрался в мой ночной сад и подарил моей дочери эти портреты? Ты отрицаешь, что после этого украл мою дочь?

— Да, отрицаю! — ответил Абдулла. — Я не отрицаю, о благороднейший защитник слабых, ночной колпак или картины — хотя должен заметить, твоя дочь прячет лучше, чем ты находишь, великий владелец мудрости, поскольку я дал ей на сто семь картин больше, чем ты обнаружил, — но я совершенно точно не крал Цветок-в-Ночи. Ее схватил прямо у меня на глазах громадный отвратительный ифрит. Я не больше тебя, небеснейший, знаю, где она.

— Милая история! — сказал султан. — Ифрит, в самом деле! Лжец! Червь!

— Клянусь, это правда! — воскликнул Абдулла; к этому моменту он пришел в такое отчаяние, что его почти не волновало, что именно он говорит. — Принеси какую угодно святыню, и я поклянусь на ней насчет ифрита. Заставь меня чарами говорить правду, и я скажу то же самое, о могучий сокрушитель преступников. Потому что это правда. И поскольку я, вероятно, в большем отчаянии из-за потери твоей дочери, чем ты сам, великий султан, слава нашей страны, умоляю тебя убить меня сейчас и избавить от жизни, обреченной на страдания!