Викторианки

Академическим образованием миссис Коли своих воспитанниц обременяла не слишком, но и не обижала, относилась, можно сказать, по-матерински, и, когда в Оксфорде вспыхнула эпидемия кори, увезла девочек, даже не поставив родителей в известность, куда подальше, в Саутгемптон, где вскоре сестры заразились сыпным тифом и чудом остались живы.

Но домой не вернулись и летом 1785 года перебрались из Саутгемптона в Рэдинг в еще один интернат для девочек с загадочным романтическим названием «Школа при аббатстве» („Abbey House School“). Название школы, впрочем, реальности нисколько не противоречило. Располагалась школа и в самом деле в здании чудом сохранившегося средневекового аббатства с башнями, лабиринтами узких коридоров, скрипучими полами, крошечными, похожими на тюремные камеры, спальнями (на одну кровать две воспитанницы) и огромными зарешеченными витражными окнами на первом этаже. Стояла школа в заросшем кустарником и столетними деревьями, типично английском парке, где ученицы имели обыкновение гулять, пугая друг дружку историями о привидениях, которые, мнилось, прячутся за каждым деревом. Со временем Джейн воссоздаст атмосферу «Школы при аббатстве» в романе-пародии на готику с соответствующим названием – «Нортенгерское аббатство».

Романтикой (а лучше сказать, псевдоромантикой) веяло и от директрисы школы мадам Лятурнель. Псевдо – потому, что, во-первых, мадам Лятурнель никакой Лятурнель в действительности не была: этим именем в рекламных, так сказать, целях нарекли исконную англичанку Сару Хэкетт, когда много лет назад взяли в эту школу преподавать французский. Во-вторых, потому что в языке Мольера Сара была не сильна, по-французски читала через пень колоду, а говорить и вовсе не умела. И, в-третьих, потому что в свои пятьдесят с лишним одевалась она как двадцатилетняя (рюши, фижмы, кружева) и лихо отплясывала на школьных балах, и это притом, что дама она была весьма корпулентная, к тому же с деревянной ногой – где и при каких обстоятельствах мисс Хэкетт-Лятурнель лишилась ноги, история умалчивает.

Школьная зала, где устраивались балы, предназначалась и для спектаклей: мадам Лятурнель происходила из театральной среды и ставила со своими воспитанницами, а также с учениками из соседней школы для мальчиков пьесы классического репертуара; особенно удалась ей постановка второй части шекспировского «Генриха IV», откуда были предусмотрительно изъяты слова и выражения не слишком удобочитаемые.

Учебники в «Школе при аббатстве» были не в чести, мадам Лятурнель предпочитала просвещать свою паству с помощью модного женского журнала, который так и назывался – „Ladies’ Magazine“. И в котором, убеждала девочек «деревянная нога», было что почерпнуть «любой читательнице от герцогини до служанки». Над душещипательными историями, которыми ученицы «Школы при аббатстве» зачитывались в «Женском журнале», Джейн всего через несколько лет вволю поиздевается в «Любви и друшбе» и «Замке Лесли» – хоть и юношеской, но уже весьма мастеровитой и язвительной пробе пера. Это их, эти крошечные псевдороманы, Честертон назовет «громоподобным бурлеском».

Беззаботная жизнь у беззаботной (не чета миссис Остен) мадам Лятурнель не могла, увы, продолжаться вечно, платить Джорджу Остену за обучение дочерей скоро стало нечем, и в декабре 1786 года (Джейн без малого одиннадцать) сестры возвращаются в Стивентон к своим многочисленным домашним обязанностям; привидения и школьные спектакли остались в прошлом.

5

Впрочем, спектакли, теперь уже домашние, продолжались. Ставила их подолгу жившая в Стивентоне кузина Элайза де Фейид, племянница Джорджа Остена, дочь его старшей сестры Филадельфии. В свои неполные двадцать пять Элайза успела вместе с матерью объездить Европу, пожить в Индии и во Франции, выйти замуж на французского аристократа графа Жана Франсуа де Фейида, родить от него сына – и возвратиться с грудным еще младенцем на родину: граф, словно предчувствуя скорую смерть на гильотине, потребовал, чтобы жена и сын поскорей покинули предреволюционную Францию.

Как только Остенов (а заодно и себя) Элайза, женщина яркая, предприимчивая, не развлекала: делилась впечатлениями об Индии, Париже и Версале, щеголяла невиданными в британской глубинке парижскими нарядами, манерами и bon mots, играла и пела, разговаривала по-французски с Кассандрой и Джейн, «самыми хорошенькими, как она говорила, девушками в Англии». Учила сестер не только французскому, которому их не доучили в Рэдинге, но и умению жить. «Рассказывайте мне о всех ваших увлечениях, – пишет она кузинам в августе 1788 года. – Подробно описывайте ваших ухажеров, высокий он или низкорослый, блондин или шатен, какие у него глаза – черные или голубые». Главное же, ставила домашние спектакли, и не только по пьесам, сочинявшимся доморощенным литератором Джеймсом; игрались в Стивентоне, с легкой руки Элайзы де Фейид, даже пьесы столичного репертуара – «Соперники» Шеридана, к примеру.

Джордж Остен, как пастору и пристало, к театральным вечерам относился настороженно – писал же проповедник Томас Гисборн в «Обязанностях слабого пола», что театральные постановки – грех, ибо «они дают право относиться к противоположному полу с постыдной фамильярностью». А вот Джейн, несмотря на привитую ей отцом богобоязненность, театр обожала, никакой фамильярности в отношении к слабому полу в нем не усматривала, полюбила его, вероятно, еще в бытность свою ученицей в «Школе при аббатстве». В ее романах, к слову, так много диалогов, диалоги эти так естественны и остроумны, что читаются эти романы как пьесы – при этом, парадоксальным образом, не только сама Джейн Остен ни одной пьесы не написала, но и нет, насколько мне известно, ни одной пьесы по ее книгам.

Полюбила Джейн театр еще и потому, что увлеклась, как нередко увлекаются младшие старшими, Элайзой. А Элайза – ею; не Кассандрой, истинной comme il faut, умницей и красавицей, любимицей всей семьи, а вспыльчивой, угловатой, несговорчивой Джейн. «Мое сердце отдано Джейн, – пишет Элайза, если верить Остену-Ли, своей кузине Филадельфии Уолтер уже много позже, в октябре 1792 года. – Ко мне она относится с таким участием, что не ответить ей тем же я не могу».

В спектаклях, которые ставились Элайзой и в которых играли братья и сестры Остен в гостиной пасторского дома или в амбаре по соседству, ощущается, хотя феминизм тогда еще был в зародыше, заметный суфражистский оттенок. В пьесе «Чудеса» Сюзанны Санливр, где поднимается вопрос – вспомним нашего классика – «о целомудрии и о женской стыдливости», были такие слова: «Тиран мужчина сделал из нас рабов», такие нескладные, но пылкие поэтические строки: «Их дни мужские сочтены, В явь обратились наши сны!» В доме же Остенов все обстояло ровным счетом наоборот: «тиран» Элайза «сделала рабов» из Джеймса и Генри, подчинила себе обоих. Соперничество разгорелось не на шутку, и Генри, хоть и был на несколько лет моложе брата, в итоге одержал победу. Если, конечно, завоевание сердца такой, как своенравная, строптивая, самолюбивая Элайза, можно считать победой.

6

Ничуть не меньше радости, чем театр, доставляли тринадцатилетней Джейн и первые ее литературные опыты. Свои рассказы, зарисовки, письма, наброски, впечатления (главным образом – не о прожитом, а о прочитанном) она с двенадцати лет начинает записывать в подаренных ей отцом трех толстых тетрадях в сафьяновых переплетах, к которым относится как к книгам и соответственно называет: «Том I», «Том II», «Том III». Вот как – необычно, с выдумкой, обманывая читательские ожидания, – начинается по-андерсоновски ее «роман» (12 глав, в каждой – всего одно предложение) «Великолепная Кассандра»:

«Когда прелестной Кассандре исполнилось шестнадцать, ей довелось влюбиться в элегантную шляпку. Шляпку эту заказала ее матери-модистке графиня, однако Кассандра и слушать ничего не хотела. Надела только что изготовленную шляпку на свою очаровательную головку и покинула галантерейную лавку в поисках счастья…».