Страница 14 из 27
В любых других обстоятельствах Альперт получил бы несомненное удовольствие от этой истории абсурдных литературных интриг в России. Но сейчас он смотрел на меня невидящим взглядом своих доверчивых серых глаз, в которых не читалось ничего кроме паники. Я же, в свою очередь, понял, что эта анекдотическая история о литературной дуэли вокруг издательских прав на чужую жизнь всплыла у меня в памяти не столько из-за упоминания Альпертом города Каракаса, а потому, что я сам в свое время прошляпил авторские права на монографию о моем старшем друге. Я, как я уже упоминал, интуитивно догадывался, что в драме жизни Альперта скрыт роман. Я не профессиональный биограф. Есть авторы, способные сочинять прочувствованные некрологи даже о живых людях. Я лишь обыгрывал в уме идею книги об Альперте. То есть мы собирались писать книгу вместе: его английский, в отличие от моего, совершенно безупречен. Но зато у меня несомненный талант, когда речь идет о драматизации ситуаций, сюжетных поворотах и столкновении характеров, общей композиции и выборе ключевых моментов, скрытом символизме повествования. Я, однако, в тот период увлекался своими романами иной природы, не литературной и не виртуальной. Между тем бойкий журналист из иллюстрированного приложения к воскресной газете Observer накатал очерк (profile) о нем на десяток страниц. Не был ли этот журналист тем самым ангелом, кулинаром-коммунистом, что спас Альперта из германского лагеря перемещенных лиц и перевез его в Англию? Трудно было бы назвать его выскочкой. Он, можно сказать, и создал Виктора Альперта, каким он известен сейчас Лондону. Но газетный разворот об Альперте был халтурой и бурдой британской закваски – о диссиденте, обысках, зловещих агентах-гэбистах, о восторженной встрече узника совести с западной свободой. Были перепутаны политические вехи, кардинальные идеи эпохи и пограничные пункты, а главное – не осталось и следа от ощущения загадочной фатальности в судьбе Альперта. Сама тема, однако, была убита этой публикацией. Произошла, как бы это сказать, дефлорация сюжета. А жаль.
Как бы то ни было, Альперт явно пытался вслушаться в мою занимательную историю о литературоведческой дуэли в Каракасе, но по его рассеянному взгляду я понял, что он не очень вникает в суть этого абсурдистского анекдота о московских литературных интригах. Он летел в Каракас с совершенно иными чувствами. Альперт был движим одной целью: добраться до родных пенатов Донато – мифической венесуэльской деревни под названием Куки (Cuqui – то ли от слова «лягушка», то ли «кактус»). Он, однако, еще не осознавал, что столица Венесуэлы абсурдным образом возвращает и его в Москву. Ведь именно из Каракаса улетел в Москву его венесуэльский Донато. Получалось, что Альперт повторял маршрут-сюжет жизни Донато in reverse – обратным ходом. Он летел из конца в начало. Но чужое начало может стать твоим концом.
Ужас, который охватил его ночью в нью-йоркском отеле, распылился и исчез в облаках за окном иллюминатора в самолете. Он летел к намеченной цели, еще неясно какой, но в самой этой целенаправленности было нечто вдохновляющее. Он дрожал, но это была не дрожь страха перед постыдным разоблачением, как предыдущей ночью в отеле, а дрожь возбуждения перед кардинальной переменой его жизни, на решительном развороте судьбоносного маршрута. До этого он блуждал впотьмах по лабиринту улиц большого города жизни, в темных переулках своего сознания, шаркал по асфальту в стоптанных туфлях своей судьбы, толкался между ресторанными столиками человеческих отношений. Сейчас он ощущал себя как святой Павел на пути в Дамаск. Его прошлое представилось ему как запутанный, но неумолимый маршрут к новой свободе в новой географии. В Каракасе он начнет новую жизнь. От душевного состояния позорного раскаяния не осталось ни следа. Там, в райской ложбине американского заповедника, под ветвями кедров и сикомор не только он эвакуировал свой желудок, освободив его от российских кулинарных кошмаров, но и поставил окончательную точку в хронике бесконечных перекрестных допросов о его паспортной личности в общей лагерной свалке перемещенных лиц. Они хотели вывернуть его внутренности наизнанку – пожалуйста: вот мое дерьмо, смотрите!
Я гляжу в ресторанное окно. Напротив, за столиками на тротуаре, все те же, но в несколько ином ракурсе. Появляется официант с огромным дымящимся блюдом. Он ставит его на столик между бородачом с сигарой и шефом с бабочкой. Они выпивают, и бородач подцепляет закуску пальцами из блюда, явно на пробу. Они начинают о чем-то спорить. Бородач затягивается сигарой и затем втыкает сигару в центр блюда. Шеф с бабочкой вскакивает и хватает бородача за лацканы пиджака. Столик качается, и блюдо летит на асфальт. Появляется официант со шваброй и ведром, чтобы убрать разбитое блюдо, огибая бородача и шефа для безопасности кругами, как хорошо охраняемую границу. На углу я замечаю фигуру полицейского.
В аэропорту Каракаса, пройдя паспортный контроль, Альперт сразу направился в зал внутренних авиалиний и через пару часов приземлился в Сан-Кристаболь. В одном из туристских агентств этого провинциального аэропорта он взял напрокат джип с гидом-водителем. Но водитель появился не один. Их было двое, оба с автоматами, патронташем и револьверами за поясом. Как будто они снова пересекали советскую зону в Берлине. Но это был не Берлин и не Москва. Это была страна Донато, где в наши дни без личной охраны не путешествуют. И он смотрел глазами Донато из окна джипа на крытые грузовики с солдатами, на заброшенные фабрики и пустынные деревни. Попадались блошиные рынки и барахолки, случались гигантские заторы в трафике, шоссейки с колдобинами и небоскребами на горизонте, обшарпанные фасады зданий с колоннадой и орущие толпы манифестантов с плакатами. Наконец они выбрались из городской толкучки. Мимо проплывали прерии и горы, заслоненные крупноблочным строительством, водопады с озерами, где плавали пластиковые пакеты. Он воображал себе джунгли и крокодилов, сомбреро и мустангов, кастаньеты и бой быков из рассказов Донато, но в глаза шибало размахом социалистического строительства и нищетой. Джип с личной охраной пересекал страну перманентной диктатуры, зоологического капитализма, декаданса и народно-освободительного движения – какие еще идеологические клише наворачивались у Донато перед глазами?
Это был мир Донато. Он был там, откуда Донато отбыл и о чем всю жизнь потом рассказывал. То, что казалось коротким эпизодом в юности Альперта – с пьянками в «Узбекистане», с легендами о заграничной жизни в устах Донато, с поисками костюма иностранного покроя, – все это сейчас казалось ключевым и судьбоносным. Он до этого никогда не думал, где, как и чем жил Донато, куда он шел, когда кончалась его рабочая смена в ресторане. Донато всегда возникал в памяти в его ресторанной ипостаси, в нише с портьерой, где дверь в кухню, в белом пиджаке с бабочкой и подносом наготове. Лишь однажды Альперт случайно столкнулся с Донато вне ресторана, на автобусной остановке. Альперт поразился его виду – в драповом зимнем пальто и дешевой ушанке. Он ехал в свои Новые Черемушки с авоськами в обеих руках. «Там ничего нет, ничего», – сказал Донато, и в глазах его была тоска. Сейчас Альперт попытался представить себе, как Донато, уже под утро после ресторанной смены, идет домой по заиндевевшей от мороза белой пустыне к своему белому крупноблочному призраку дома. Пейзаж вокруг этим воспоминаниям не соответствовал.
Родной поселок Донато с баром-рестораном Simon Bolivar находился в паре километров от местечка Cuqui в сторону границы с Колумбией. Там, на косогоре, в туристском центре – голубые плитки плоского бассейна с пластиковыми горками детской площадки – им указали на каменистую дорогу, которая вела к отелю-ресторану. Это было похоже на отрывочный предутренний сон: тебе снится какая-то чушь и одновременно ты осознаешь, что это сон, потому что параллельно ты ощущаешь еще и реальность твоей ежедневной жизни в этом предутреннем полусне. Перед глазами Альперта предстала некая смесь того, что он воображал себе, когда вспоминал рассказы Донато; эта идиллическая картинка с голубизной вечереющего неба и розовой оторочкой заката – как рыночный гобелен – накладывалась на суровую реальность нищей венесуэльской глубинки. Внизу, под косогором, видна была пыльная площадь перед одноэтажным строением с вывеской отеля «Симон Боливар». Напротив располагалось заколоченное здание с осыпающейся штукатуркой – явно бывшей испанской колониальной миссии с полукругом обветшалых галерей и башней колокольни. По соседству примостилось бетонное здание, на вид заводское, явно заброшенное, с деревянной башней, похожей на недостроенную нефтяную вышку. В центре площади, ближе к ресторану с верандой, толпилась группа бородатых мужчин с ножами в руках. Они сгрудились вокруг ресторанного мангала.