Страница 6 из 10
Каждую неделю в воскресенье меня с остальными детьми отправляли к бабушке с дедушкой. Насладившись фирменной жареной картошкой от бабули (фирменной она была из-за обилия подсолнечного масла – дома такую не готовили) и мультфильмом про человека-паука, я шел к деду на кухню, чтобы послушать его героические истории.
Если на второй бутылке дед мог быть артиллерийским лейтенантом, то ближе к пятой он сам себя повышал до гэрэушного майора. «Помню, высадились мы в Афганистане» – типичное начало истории. «После этой операции мне еще Героя Советского Союза дали», – опережая события, продолжал дед. «Седой, а звезду покажешь?» – заинтригованно спрашивал я. «На старой квартире остались. Железяки все это». Я верил, не догадываясь, что сюжеты для своих историй дед брал из сериалов, которые смотрел в течение недели. Готовился.
Уже в детстве я обращал внимание на некоторые несостыковки, но дед их филигранно нивелировал. Конечно, он мог рассказать мне, как стройбатовским сержантом дембельнулся прямо в тюрьму, но вряд ли бабушка оценила бы такую искренность. О том, что он три года сидел, она мне, стесняясь, рассказала в присутствии деда, когда я вернулся из армии. Старики не знали, что эта информация была давно открытой в нашем доме.
Как-то раз дед не стал дожидаться, когда нас заберут родители, и под суетливое ворчание бабушки упаковал нас в свою «Волгу» (тогда у него была «Волга»), чтобы отвезти домой. Мы любили его огромную белую «Волгу» с кожаным диваном сзади. Сюрприз не удался. По дороге нас остановил милиционер и после короткого разговора с дедом сел за руль, приказав деду сесть на пассажирское. «Дядя, а почему вы везете нас домой?» – поинтересовался я, глядя на огорченного деда. «Потому что ваш дедушка неправильно себя повел, – ответил он мне и презрительно добавил деду: – Стыдно должно быть». Я не понимал, почему дед терпит подобный тон. Стыдно должно было быть милиционеру.
Деда лишили прав на три года, но, что хуже, на несколько месяцев нам запретили навещать бабушку с дедушкой. Чертов милиционер!
«Газелисты совсем оборзели!» – выругался дед, засовывая бычок в пепельницу, которая стояла на неиспользуемом (когда-то сорванном) ручнике. Впрочем, сигналить он «газели», подрезавшей нас, не стал. «Кто вообще идет работать водителем “газели”?» – поддержал я любимую тему деда. «Кто… козлы!» – среагировал дед. Я засмеялся.
Я часто смеялся в присутствии деда. С ним я чувствовал себя хорошо и спокойно. Я знал, что если прямо сейчас мы вылетим в кювет, дед не будет паниковать, а просто скажет что-то типа: «Давно надо было отвезти это корыто на помойку», а когда мы выберемся из машины, добавит: «Бабке не говори, что в Москву опоздал».
Сколько себя помню, бабушка всегда была недовольна дедом. Раньше много пил, даже гулял, говорят; теперь много курит и сидит в своей «проклятой машине». Бабушка могла без остановки пулеметной очередью высказывать деду свои претензии: молоко он не такой жирности купил, воды привез на баклажку меньше, кухня вся прокурена, вонючие кошки в гараже, документы на машину просрочены, а он дал ее мне… Дед курил и слушал все это как радио, что звучит у него в «жигулях», даже не оглядываясь в ее сторону. Когда вторая подряд сигарета кончалась, дед с улыбкой говорил: «Я хоосий, ба!» и уходил к телевизору – реклама кончилась.
– Седой, ты, наверное, меня на повороте высади, чтоб не кружиться там, – вспомнил я о толкающихся автобусах на нашем маленьком вокзале.
– А я никуда не тороплюсь. Покружимся.
– Ну как знаешь.
– Ага.
Друзья и сослуживцы у него умерли. Из дальних родственников он ни с кем не общался. Иногда в городе попадались мужики, с которыми он строил котельные, но он всегда как-то без интереса с ними здоровался. «Ладно, пойдем мы. Внуку мороженое надо купить», – прощался он, крепко пожимая руку. Рука у него была крепкой до самой смерти – сухая и длинная, – я любил ее жать и пытался соответствовать.
Окончательно пить он перестал после той истории с двухсторонним воспалением легких. Тогда я учился в своем первом университете, который к тому времени еще не успел бросить. Приехал из Москвы навестить его. На третьем этаже больницы я назвал нашу с дедом фамилию. «Елисеич, что ли? – слишком радостно ответил мне врач. – В пятой палате его найдешь». Дед занял самую козырную койку в палате – у окна.
– Здорово, Седой! – жал я ему руку дольше обычного.
– Ого, ты чего здесь? – улыбался дед.
– Тебя приехал навестить.
– Да хватит, что ль!
– Ваш чай, товарищ полковник! – раздался мужской голос за спиной.
Дед не подал вида, что это к нему.
– Горячий, с пятью ложками сахара, как и просил. – Обойдя меня, мужик в больничном халате поставил на полку деда алюминиевую кружку.
– Ага, – сдался дед.
Я не стал делать удивленного лица. Мне ли не знать военных подвигов деда.
– Внук? – не отставал мужик.
– Внук-внук. Иди уже, – скомандовал дед, привставая.
– Хорошие у тебя условия тут, – улыбнулся я деду.
– Да ничего, ага.
Я уехал обратно в Москву делать вид, что учусь, а дед остался в больнице делать вид, что лечится.
Условия в этой больнице если и были хорошие, то уж точно не в плане санитарии. Седой от кого-то подхватил туберкулез, и мой отец против воли деда перевез его в другую клинику.
Помимо прописанных таблеток, дед принимал и горячительные напитки вместе со своими соседями-туберкулезниками. «Все равно помирать, так хоть весело». Дед не просил ему что-то привозить – все, что ему было нужно, ему поставляли младшие по званию. Они все делали по первому зову – не каждый день лежишь с таким авторитетным и жизнерадостным больным.
Вместо положенного года дед отлежал в больнице четыре месяца и вернулся домой. «Ненавижу врачей. Лучше дома помру». Главврач полюбил деда и на прощание сказал ему: «Елисеич, если не хочешь помереть, как эти, то завязывай». Дед задумался.
Бабушка проявила свой до этого не проявляющийся характер жены декабриста и лечила его что было сил, не отходя ни на минуту. Заразиться не боялась и, как и прежде, спала с ним в одной кровати. Болезнь ушла вместе с желанием выпивать. Не хотелось умирать, как эти…
На смену неожиданно заступил его сын. Развелся, пусть и неофициально, с женой и начал в ежедневном режиме пить, как конь из ведра. Дед и в лучшие свои годы так не употреблял. В какой-то момент живущие рядом с сыном бабушка с дедушкой переехали к нему – присматривать. Теперь дед ходил за водкой сыну. Трясся на кассе, брезгливо укладывал бутылки в пакет и шел похмелять так похожего на него сына.
Как сейчас помню: омерзительно пахнущая кухня, на столе стоят пустые бутылки, немного покусанной еды, куча таблеток и пузырьков, бабушка, отгородившись от нас огромной спиной, мешает в стакане водку с водой для моего папы, который уткнулся головой в забытые на столе руки, дед мрачно курит в углу (там пахнет лучше всего). «Еще не хватало сына пережить», – говорит он и уходит в комнату – реклама кончилась.
Когда ему стукнуло семьдесят, я привез ему семимесячного правнука. «Хороший пацан, – улыбнулся дед, глядя на жизнерадостного ребенка. – Наш человек!»
Через месяц дед захворал и, отказавшись ехать в больницу, умер. Правнука увидел, сына не пережил – реклама кончилась.
На похоронах лежал в открытом гробу, такой же сухой и красивый, как тот шотландский актер, который охранял мать драконов. Бабушка суетилась, чтобы похороны проходили как положено, но иногда замирала и начинала плакать. Мой папа, хоть уже и опохмелился, все равно не мог стоять на ногах – сидел на бордюре возле гроба, руки положил на колени, а голову на руки – любимая поза. Я держал на руках своего улыбающегося сына. Все в сборе: лежащий, сидящий, стоящий и пока висящий.
Когда гроб опустили, я отдал сына жене и помог папе дойти до ямы. «Кинь землю, Володь», – запе-реживала за сына бабушка. Папа лишь махнул рукой: «Чего уж там».
Но это все потом, а сейчас я, подцепив с заднего сиденья свой рюкзак, жму сухую руку деда. Хочу сказать ему, как люблю его, но просто крепко жму руку. Мы мужики – объясняемся по-простому.