Страница 4 из 14
– Втюрился!
– Нет.
– Колись, в кого!
– Да не, не, все, иди на фиг, Одуван.
Отмазался, короче.
Вечером бесконечно слушал цеппелиновский Communication Breakdown. Название песни – прям по теме: никакой у нас коммуникации.
– Ты куда? – спросила мать вечером.
– К соседу.
– Слушай, – она начала закипать, – не нравится мне, что ты к Лёньке таскаешься!
– А чо такого? Я пластинки переписываю.
У матери на щеках расцвел румянец, как бледный пион. Сейчас орать будет.
– Вот так и будешь, – она шумно втянула воздух носом, ноздри затрепетали, ну все, мне хана, – всю жизнь пластинки переписывать! Как Лёнька, точно. И ладно бы музыка настоящая – а то рок этот дурацкий, ни уму, ни сердцу. Бездельники вы!
Это несправедливо.
– Я школьник. А Лёня инженер, – напомнил я маме. – Лёня как Аркадий наш. И кооператив открывать собирается. Компьютеры паять.
– Напаяет он, как бы ему потом чего не припаяли! Нет, все-таки как люди не меняются – это ж удивительное дело.
– Кто не меняется? – Я перестал что-либо понимать.
– Да что с тобой говорить… – махнула рукой мать.
Иголка бесшумно опустилась на медленно вращающееся виниловое поле. Никаких щелчков, легкое шипение. И вдруг – разболтанная гитара, голос дрожащий и резкий, как наждак.
Она всегда махала рукой, как будто отправляла поезд, когда не знала, о чем еще со мною поспорить и за что меня отругать.
– Действительно, не к чему, – ответил я впервые в жизни так. Наверное, дерзко – с матерью не хочет разговаривать! Но если действительно не хочу. В таком, во всяком случае, тоне.
– Лёнь, а вот мои родители… – начал я, когда тот распечатывал пластинку «великой американской группы, которую у нас никто не знает». Во внутренностях пластинки – фото, где какие-то дядьки толстые, волосатые и бородатые, как какие-нибудь крестьяне со старинных картин. Grateful Dead.
– Лёнь, – снова начал я, когда пластинка уже закружилась и игла опустилась с шипением. – Вот меня родители чмырят за то, что я музыку слушаю.
– Ну у них же другие вкусы, они не любят ни блюз, ни рок тем более.
– Чмырить-то зачем?
– Да не обращай внимания, родители тебя любят и хотят, чтоб ты учился хорошо.
– Это понятно. Но музыка разве мешает?
– Надеюсь, что нет.
– Вот этот на тебя похож. – Я ткнул пальцем в фото на развороте пластинки. – Ты?
– Нет, это Джерри Гарсия, – улыбнулся Лёня. И вдруг спросил: – Петь, а тебе сколько лет уже? Одиннадцать, двенадцать?
– Четырнадцать, – пришлось мне сказать. Я почувствовал, как щеки теплеют. Вот кто его за язык тянул, а? Получается, меня опять за малолетку приняли. Не кто-нибудь, а друг, можно сказать.
– Как время-то летит, – покачал головой Лёня. – Такой большой уже! А вроде недавно мама твоя замуж выходила.
– Ты помнишь?
– Конечно! Пир устроили…
– Ты был?
– Конечно, мы тогда дружили все. Я, мама твоя, папа, Аркадий… Как он, кстати?
– Да ничего, живет у жены.
– Хорошо ему, – усмехнулся Лёня. – Наверное. Слушай, а тебе девочки уже нравятся?
– Ну… – Я снова покраснел.
– Конечно, нравятся, – улыбнулся он. – Кто-нибудь в классе?
Я кивнул. Блин, вот откуда он все знает?
– Молодец! Ладно, давай я тебе Джона Ли Хукера поставлю.
– Кого?
– Блюзмен великий.
Иголка бесшумно опустилась на медленно вращающееся виниловое поле. Никаких щелчков, легкое шипение. И вдруг – разболтанная гитара, голос дрожащий и резкий, как наждак.
– Вот, – тихо сказал Лёня. – Истоки. Весь твой любимый рок из блюза вырос!
Может, подумал я, и вырос. Некоторые мотивы – прям рок-н-ролл настоящий. Но рок как-то поаккуратнее, что ли.
– “I love the way you walk”, – говорю, – это про чего это он?
– Про любовь, понятно дело. Весь блюз про любовь, тоску и одиночество. – А ты здорово слова на слух ловишь!
– Наверное… – Я облизнул сухие губы. Приятно, черт возьми. Рискну высказать собственное мнение: – Но мне музон чо-то не очень. Не забойный. Не просекаю.
– Вырастешь – просечешь, – улыбнулся Лёня.
Никогда я это нытье не просеку, подумал я.
– Лёнь. А вот что музыка дает человеку? Ну, кроме радости?
– Ну ты и спросил! Радости что, мало?
– Да предки достают: музыка твоя дурацкая, ничего не дает…
– А, вон что, – вздохнул Лёня. – Музыка дает… понимаешь, смотря что слушать и как.
Он провел вниз-вверх ладонью по голове, от макушки к шее и обратно. Волосы как торчали торчком, так и остались.
– Музыка утончает чувства.
– Чего? – не понял я.
– Ну… Меломан не может быть циником, по-простому если.
Я кивнул. Нормальное объяснение. Не вижу связи, не очень понимаю, кто такой циник, но звучит хорошо. Меломан не может быть циником – вверну при случае.
Когда Лёня пошел проводить меня, то, открыв мне дверь, увидел на лестничной клетке маму мою. Совпадение. Мать – с ведром помойным. Которое я обязан выносить.
– Ань, – сказал он ей. – Здравствуй.
– Здорово, коли не шутишь.
Чего это она такими штампами выражается? Мама двинулась вниз по лестнице, к лифту.
– Ань, Петька-то твой молодец какой!
– Да ладно тебе, учиться ему надо… Петь, вынеси ведро.
Неопределенная фраза с железной – в кавычках – логикой. Что это с матерью? Неужели она думает о Лёне то, что о нем говорят всякие… соседки? Мать уже дошла до лифта, не оборачиваясь.
– Он английский отлично слышит, – крикнул Лёня.
Я стоял, не понимая, какого фига обо мне ведут диалог люди, которые бог знает сколько лет не разговаривали. Но мне было приятно, честно говоря, что мама и Лёня так непринужденно болтают, как старые приятели.
Мама, уже вызвав лифт, который с далеким глухим лязгом тащился по шахте, обернулась:
– Гены, – улыбнулась мать.
Лифт остановился, дернулся, с тонким противным скрежетом растащил двери.
Вроде я должен был ведро вынести?
Мы так достали учителей, что они разрешили нам устроить «огонек». Это такая вечеринка, где пирожные с пепси и фантой и мафон с цветомузыкой.
Пирожные люблю, музыку эту попсовую ненавижу. Сижу на подоконнике, гляжу, как девчонки пляшут. Подходит Лама, дергает за запястье:
– Пошли танцевать!
– Ты чо, я не умею. – Запястье высвобождать не хочется.
– Научу, давай. Чо у нас такие мальчики стеснительные, блин!
– Позови Чернышкова, – говорю. Руку только не разжимай. – Ему вон делать нефиг.
– Да ты офигел. – Разжала. И сморщилась, как будто лимон укусила.
– Шучу! Да я, кстати, никакой не стеснительный, вот не надо!
И пошел. Охотно даже. Подвигался как-то… В цветомузыке все равно ничего не видно, к счастью. Тут диск-жокей – это недавно так стали называть тех, кто на мафон кассеты ставит, хотя ни дисков у них нет, ни коней, – завел медляк наконец, «Тайм» «Скорпов». Тоже, конечно, фигня, а не рок, но хоть что-то. Я уже собрался запрыгнуть обратно на подоконник, как Лама меня обняла за шею и говорит, что сейчас медленный.
– Ты меня не стесняешься? – говорю.
– Ты о чем?
– Ну, я тебя ниже на полголовы.
– Я на каблуках.
– Значит, на целую голову.
– Ну что ты ерунду говоришь. Как тебя можно стесняться – ты хороший мальчик, тебя все любят.
– Не хочу, – говорю, – быть таким.
– А каким хочешь?
– Любым. Только не мелким.
– А мелким – это в каком плане?
– В плане роста.
Я вздохнул; даже если ей непонятно, то чего уж от других-то ждать.
– То есть хочешь быть высоким стройным красавчиком, как Мартин Харкет?
– Ну и фамилия…
– Это солист «Ахи».
– Кого?
– A-ha, группа такая, американская.
– А, знаю. Попса. Кстати, они не из Америки, а из Норвегии.
– Да? А чо тогда по-английски поют?
– Чтоб всем понятно было.