Страница 6 из 16
– Вадик! – Она вдруг воскликнула с чувством. – Родной. Не подведите меня… Нам с вами нужна только пятерка!
Он изобразил на лице задушевную, лучезарную улыбку.
– Ну что вы! Положитесь на меня – все будет просто великолепно!
«Надо же было пять лет учиться журналистике, чтобы потом писать о разных шизофренических… манипуляциях», – думал он, уходя с кафедры. И угораздило же его распределиться в «Психиатрические известия»!
По правде сказать, интерес к психологии у него возник еще на третьем курсе, после того как впервые обнаружился острый антагонизм в его отношениях с окружающими. Антагонизм этот выражался в том, что последние неприкрыто проявляли к нему любовь и восхищались его незаурядными способностями, в то время как он считал всех подонками и кретинами. Такое несходство взглядов не поддавалось никаким компромиссам и консенсусам, так как любое смягчение позиции приводило его к выводу, что он сам – подонок и кретин. Что было совсем уж неправдоподобно.
Из сортира наперерез ему выскочил пожизненно удовлетворенный Кукушкин.
– Тараканов! – воскликнул он. – Я тебя везде ищу.
Ты выдвинут в оргкомитет по проведению выпускного бала. Будешь главным камердинером… тьфу, церемониймейстером!
– А можно виночерпием? – сострил Вадик.
– Ха-ха! Шутник. Понимаешь, нужны люди, умеющие внести освежающую, неформальную струю. Будешь отвечать за незаорганизованность мероприятия. Может, хохму какую-нибудь расскажешь…
Сколько Вадик помнил, Кукушкин вечно заседал в президиумах, выступал на собраниях, гнул линию, давал отпор и желал успехов. Начав со старосты курса, он последовательно становился комсоргом, парторгом и еще каким-то студкомом, пока его карьера не дала легкий крен, сделав ненадолго председателем Общества друзей А. Ахматовой, после чего он возглавил Движение за проведение студре-форм. На всех этапах и изломах судьбы он неизменно благоволил Тараканову, то привлекая его в «Студ-колючку», то поручая сбор донорской крови, и даже пытался однажды назначить «совестью курса».
– Вообще, старик, я тебя не понимаю: ходишь как в воду опущенный, когда кругом такие дела творятся! Ну-ка, встряхнись… Мне как раз позарез нужен человек, способный зажечь народ, повести за собой… в светлое капиталистическое завтра, ха-ха. Фирму открываем…
«Чего им всем от меня нужно? – думал Вадик. – Вот еще один».
Он поднялся на третий этаж, где бабулька Колокольчикова собиралась принимать зачет по зарубежной литературе.
Ее уже окружала толпа хвостистов: все торопились получить допуск в учебной части к защите диплома. Вадик энергично протиснулся в передние ряды и там услышал, как кто-то из знакомых шепнул другому: «Будет спрашивать реферат, отвечай – сдал Губельману».
Согласно факультетской легенде, дворянские предки Колокольчиковой вели родословную чуть ли не от Рюрика, и все до одного, говорят, просто балдели от зарубежной литературы. Сейчас перед ней сидел амбал с лицом дегенерата и изливался в любви к античной поэзии.
– Лгуни-ишка… – Ее глаза потеплели. – Негодный шалун. Вы все знаете мою слабость. Ладно, что же вас так зацепило за живое у Гомера?
Она произнесла – «Гомэра». Амбал вытер пот на лбу и начал, закатив глаза:
– Ну, это… Как Одиссей приехал на остров…
– Так, так. – Колокольчикова мечтательно зажмурилась, словно грезила наяву этим солнечным берегом в Эгейском море, с его античными героями и чудовищами.
– Потом полез в пещеру…
– Ну же, продолжайте! Прошу вас!
– …И выбил глаз Цицерону.
Старушка окаменела.
– Кому-кому, вы сказали?
Тот решил уйти в несознанку.
– Цицерону!
Бабуля чуть не упала в обморок. Ее оскорбили в лучших чувствах. Большего надругательства невозможно было придумать. Эти идиоты доведут до инфаркта…
– Позор! – громко сказал Вадик. – На пятом курсе не отличить циклопа от Цицерона!
Колокольчикова уставилась на него.
– Вашу зачетку.
Вадик торопливо выхватил из кармана зачетку и занял место амбала.
– Читали что-нибудь?
– А как же.
– Что слышно о Фильдинге?
– «Том Джонс – подкидыш».
– Найденыш… Как насчет Лопе де Вега?
– «Фуэнте охуэна».
– «…овехуна». Быстро, без подсказки – что у Фауста было с Маргаритой?
Вадик на мгновение перефокусировал взгляд ей за спину, где отличница Маша Птицына делала ему жест.
– Он ее… это…
– Что?
– Ну, того…
– Кого?
– Трахнул.
– Так и знала… Где ваш реферат?
– У Губельмана.
– Зачет.
Он схватил зачетку и уступил место очередному бездельнику. Уже за дверью услышал, как взорвалась Колокольчикова:
– Кто, черт побери, скажет мне наконец, кто такой Губельман?!
Когда он вышел во двор, его окликнули:
– Таракан!
У памятника стояли и махали ему две долговязые фигуры – Моталкин и Бутылкин, по прозвищу Розенкранц и Гильденстерн. Подобно двум шекспировским персонажам, они были неразлучны даже в сортире, и если вы встречали одного где-нибудь в курилке, во дворе или в пивняке, то можно было не сомневаться, что второй вот-вот вынырнет из какого-нибудь темного угла.
Вадик подошел к памятнику.
– А кстати, слыхали про такого Губельмана? – спросил он.
– Знавал я одного Губельмана, – задумчиво произнес Бутылкин. – Выгнали в прошлом году с пятого курса, за пьянку. А что?
– Ничего… Я ему реферат сдал.
– Твой реферат в надежных руках.
Вадик вкратце рассказал историю с Губельманом.
– Это что! – сказал Моталкин. – Ты еще не слышал, как я Ейцову вчера философию сдавал? Сидим, значит, в аудитории, ждем его, ждем. Через три часа пошли звонить. Он снимает трубку и говорит: «Так и так, у меня запой, жена ушла на работу и заперла на ключ. Хотите, приезжайте, приму экзамен через дверь». Заваливаем к нему в подъезд, а он кричит: «Начинаю экзамен – троечники есть?» Рев голосов. «Зачетки под дверь!» Через минуту наши зачетки выскакивают назад, как с конвейера. «Хорошисты есть?» Таким же манером. Наконец: «Отличники найдутся?» Нашлась пара психов. «Все свободны, – кричит он. – А отличников попрошу спуститься во двор – посмотрю с балкона на ваши наглые рожи…»
«Чего он так веселится? Отчего он вечно так доволен собой?» – думал Вадик, глядя в его холеное, смазливое лицо. Когда-то давно, на первом курсе, Моталкин ходил в больших друзьях у Оли Шестиковой. Вадик не знал, в насколько больших, но он постоянно видел их вместе, даже на лекциях, и этого было достаточно. Достаточно того, что она позволяла такому кретину развлекать себя.
– На пиво идешь? – спросил Моталкин.
Гм, пиво. Волшебный напиток. Первая кружка идет тяжеловато… Немножечко горьковато. По правде, довольно гнусновато, особенно этот стиральный порошок, собирающийся на поверхности в виде пены. От этого момента нужно отвлечься, например, завязать разговор о политике. Вторая кружка терпимей. Она вызывает какую-то деловитость: ты еще не пьян, но уже полагаешь, что занят серьезным делом. На третьей кружке язык чувствует терпкость напитка, его ядреность, которой вначале не замечал. На четвертой разговор приобретает динамизм и остроту, наступают свободные переходы от одной темы к другой. И только после пятой и шестой можно объективно оценить все достоинства этого пойла: его сладость, его душистость, его свежесть и родниковую прозрачность…
– С ума сошел? У меня завтра диплом.
– По три кружечки. Мне завтра тоже надо быть в форме: меня ждут в МИДе на собеседование.
С каким важным видом он это всегда произносит: МИД, собеседование, «милашка Бурбулис», «мне о них кое-что известно»… Будто не его папочка или мамочка, работающие бог знает где, пристроили своего сыночка в этот сраный МИД каким-то сраным референтом.
– По три кружечки, – поддержал Бутылкин. – Я завтра тоже начинаю новую жизнь. Пора кончать с этим разгильдяйством, приниматься за дело…
Ну, не кретины? Хоть не подонки, но кретины уж точно. И его за кретина принимают.