Страница 17 из 426
– Смена прибыла, – прошамкал беззубый, – теперь погуляем.
– Погоди. Ещё нагуляешься, пока хозяин не посвистит, – буркнул один из моих «парнишек». – Вот отведём гостя в положенные ему хоромы, а там уже будет видно, кто, где и куда.
Я молча вылез и пошёл к дому. Рыжий «зимовщик», даже не взглянув в мою сторону, только указал большим толстым пальцем на дверь. Меня провели по лестнице на второй этаж и не слишком вежливо просунули в одну из открытых белых дверей. Как только я вошёл, дверь закрылась, и я остался один в обстановке обычного гостиничного номера, какие снимают средней руки дельцы и актёры с ангажементом. Две комнаты с коврами и ванной, обставленные дорого и пёстро. Всё это я уже видел; только странный белый врез в стене – что-то вроде скрытого сейфа или бара – отличал комнату от сотен её гостиничных двойников. Я попробовал открыть врез-дверцу, и она легко подалась, обнажив металлическую пустоту примерно полуметровой ёмкости. Я закрыл её и подошёл к столу, на котором, кроме телефона, был и селектор, могущий связать меня в одиночку или одновременно с администратором, дежурной горничной, барменом и лицами под номерами от одного до пяти. Три из них светились, два были выключены. Я нажал кнопку с надписью «Бар» и услышал мелодичный голос динамика:
– Что желает господин Янг?
– Чёрный кофе без сахара и рюмку коньяку. – После обильного ужина с «парнишками» Стона есть не хотелось.
– Через три минуты откройте белую дверцу в стенке, и получите требуемое. Туда же вернёте пустую посуду.
Я так и сделал. Белый сейф подал мне по лифту из бара коньяк и кофе, и я мог наконец в одиночестве обдумать всё происшедшее.
И опять ошибся: «одиночество» не состоялось. В комнату без стука, как Джакомо Спинелли, и даже без условно принятых вежливых реплик вроде «разрешите», «можно», «извините, я на минуту», вошёл человек лет пятидесяти, а может быть, и моложе, судя по его внешнему виду: не сед, не лыс, не обрюзг, не ожирел. Только морщины у глаз и у губ свидетельствовали об извечной работе времени. Да и зубы вставные, сверкнувшие слишком белой пластмассой, не говорили о молодости.
– Нидзевецкий, – представился он, подойдя ближе, но не протягивая руки, – для друзей Стас. Отправляюсь вместе с вами сегодня-завтра зарабатывать по пять тысяч на брата.
– Садитесь, – сказал я, – здесь хороший французский коньяк. Сейчас закажу бутылку.
– Уже освоили? – усмехнулся он. – Но мне ближе к заветной кнопочке, – протянул руку к селектору и в ответ на вкрадчивый шёпот динамика скомандовал, как в строю: – Господину Берни Янгу требуется ещё бутылка и второй бокал… – А когда заказ был уже сервирован, соизволил наконец обратиться ко мне: – Вы хорошо знаете, куда и зачем нам придётся идти?
– А вы? – спросил я в ответ, помня предупреждение Стона не откровенничать.
Нидзевецкий ухмыльнулся, как школьник, подсмотревший ответ в подстрочнике.
– Честно говоря, я не верю в эту неэвклидову геометрию. Ни в четвёртое, ни в пятое измерение. Есть дырка в шахту, только замаскированная. Какой-нибудь оптический фокус. В определённый день определённого месяца, в определённый час на рассвете или на закате дырка эта видна простым глазом. Ныряй – и всё как в цирке, только без клоунов.
– Я тоже не верю, только не столь уж решительно, – сказал я. – Неэвклидовы геометрии есть и будут, а Эйнштейн опроверг и Ньютона. Так что, пока не пришлось нырнуть в эту дырку, не будем обсуждать её местоположение в пространстве.
Нидзевецкий погрел коньяк в кулаке и выпил. Он не выглядел ни пьяным, ни охмелевшим, только глубокие тёмные глаза его чуть блестели.
– Значит, учёный-физик Янг не собирается ставить никаких научных экспериментов, – процедил он не без иронии. – Его, как и нас грешных, интересуют только пять тысяч в местной валюте?
Я пожал плечами: ни спорить, ни поддакивать Нидзевецкому мне не хотелось.
– И физики и лирики одинаково в ней нуждаются.
– Я не лирик, – зло сказал Нидзевецкий, – я неудачник. Врач-недоучка, фельдшер. В армии не дослужился выше поручика. Потерял два литра крови, совесть, честь и надежду на будущее. На большее, чем прилично водить машину или сделать укол камфары умирающему, не способен. Не выучился.
– Так почему же вы не вернётесь на родину? – спросил я. – Там, говорят, легко найти и работу и уважение. В любом гараже нужен шофёр, в любой больнице – фельдшер.
– Не знаю, – вздохнул Нидзевецкий. – Засосало болото. Привык думать, что без денег ты никому не нужен. А тут сразу пять тысяч кредиток. Есть смысл рискнуть.
– И так же думают все наши коллеги?
– Гвоздь вообще ничего не думает – не обучен. Умеет стрелять без промаха или без выстрела – кулаком в переносицу, и добывать деньги у ближнего своего одним из этих двух способов. А за пять тысяч головой рискнёт, если есть шанс выжить. И у Этточки вы ничего не узнаете, хоть и говорит она на трёх языках, но так плохо на каждом и с таким угнетающим произношением, что смысл не улавливаешь.
– Кто же она по национальности?
– Этта Фин? Не знаю. Легче всего назвать её мисс Фин, но подойдёт и мадемуазель Фин, и фрейлейн Финхен.
Нидзевецкий залпом выпил бокал коньяка и налил другой.
– Много пьёте, – сказал я. – Военная привычка?
– Отчасти. А сейчас, если хотите честно, пью со страху.
– Перед экспериментом?
– Если называть это экспериментом. Пройти тридцать метров по коридору и вернуться обратно – как будто не так уж сложно. А странный односторонний паралич – в клинике, где я стажировался, называли его латеральным – вызывается обычно обмораживанием или кровоизлиянием в мозг. Стон уверяет, что это – воздействие пока ещё необъяснимой реакции двух встречных потоков воздуха. Но, сохранив сердце, не утратим ли мы какие-то клеточки мозга? Мне показалось, что у Стона, например, левое плечо отведено назад и жесты левой руки чуть-чуть замедленны.
– Преувеличиваете. Со Стоном я разговаривал около часа. Он вставал, двигался, закуривал, сбивал коктейли. И жестикуляция и походка его совершенно нормальны.
– Тогда почему он не идёт с нами?
– Чёрную работу он в состоянии предоставить другим.