Прошлое в наказание

Я добродушно молчал, делал вид, что совсем не в курсе, позволяя им получать удовольствие от своего бурного рассказа.

– Спросили у Григория Яковлевича Бакланова: «Может, ты должность первого займешь?» – на худощавом лице Лени сохранялось прежнее воодушевление. – Но Бакланов отказался: «У меня журнал». Обратились к Ананьеву, и у него журнал. И у Андрея Дементьева. Журнала не было у Евгения Александровича Евтушенко, и он согласился.

Леню тут же перебил Дима:

– А ты знаешь, что Федора Бурлацкого отстранили от руководства газетой? – Он смотрел на меня восторженными глазами. Его округлое, пышущее здоровьем лицо прямо-таки светилось от странного удовольствия. – Решением собрания коллектива «Литературки». Причина, как было сказано в постановлении, в необъяснимом отсутствии в редакции в дни путча, когда по существу оккупированная газета осталась без главного редактора. Знаешь, кто там теперь главным? Аркадий Петрович Удальцов. Знаком с ним?

– Немного, – сказал я. – По-моему, хороший дядька, хотя не такой известный, как Бурлацкий.

Я отдыхал, добродушно выслушивая их рассказы о событиях, которые уже не казались самыми важными. Теперь мне приходилось думать о проблемах, касающихся всей страны.

Зачем он возник в моей жизни, этот человек? Похоже, так было задумано свыше. Он позвонил, попросил о встрече. Я согласился. Фамилия у него была звучная – Номеров. Он оказался высокого роста, седой, с пышной шапкой зачесанных назад волос, похожий на маститого актера старой школы, которых теперь можно увидеть лишь в допотопных фильмах довоенной и послевоенной поры. Его движения были размашисты. Он казался милым, заведомо порядочным человеком.

– Вы должны помочь, – страстно убеждал он меня. – Только на вас надежда. Мы представляем интересы тех, кто пострадал в советское время, кто подвергся репрессиям. Вы должны понять.

– Понимаю. Мой отец был политзаключенным.

– Вот видите! – вскинулся Номеров. – Где он сидел?

– В Хальмер-Ю.

Он был страшно доволен.

– Ну! Видите? А я – под Магаданом. Столько пришлось пережить. Столько страданий… Вы просто обязаны мне помочь. Нам.

Он принялся излагать свою просьбу. Обычная история – его общественная организация нуждалась в помещениях. Честно говоря, мне захотелось ему помочь.

Высшим силам было угодно, чтобы уже на следующий день я встретил в Моссовете, куда приехал по делам, знакомого правозащитника из «Мемориала». Едва поздоровался с ним, вспомнил про Номерова. Спросил. Реакция Александра была весьма неожиданной:

– Редкостная сволочь, – брезгливое выражение скривило худое лицо.

Тут же мне была рассказана история этого человека. Он попал в плен в первые месяцы войны, стал сотрудничать с немцами, был полицаем, участвовал в карательных операциях. Потом не успел уйти вместе с отступавшими нацистами, был осужден на пятнадцать лет, оказался в лагере. А вышел через три года. Это была плата за преданных им людей. Он стучал на политических заключенных, не смирившихся даже там, за многими рядами колючей проволоки. По его доносам тех, кто получил срок и уже находился в застенке, приговаривали к расстрелу. Александр не сомневался, что свою общественную организацию он создал на излете восьмидесятых по приказу КГБ, чтобы расколоть настоящих правозащитников.

Я верил и не верил. Этот симпатичный старик – такая сволочь? Кто бы мог подумать. Ошибка? Поклеп? Может, Александр не прав?

Я знал, кто разрешит мои сомнения. Позвонив на следующий день Эдуарду, сказал, что нуждаюсь в его помощи, договорился о встрече.

Его новый кабинет радовал солидностью, той, прежней солидностью, которая ассоциировалась с государственной важностью, тайной. Высокие потолки, лепнина, старая добротная мебель. Эдуард стремительно вышел из-за стола, пожал мне руку, усадил в удобное кожаное кресло.

Пересказав то, что мне удалось выяснить, я спросил:

– Это правда?

– Может быть. Необходимо выяснить.

Прошло несколько дней, привычно загроможденных делами. Я забыл о человеке, похожем на маститого артиста. И тут позвонил Эдуард.

– Готов ответить на твой вопрос. Приезжай.

Я тотчас отправился к зданию Моссовета.

– То, что удалось тебе узнать про Номерова, сущая правда, – равнодушно произнес Эдуард, откинувшись в своем кресле. – Но подтвердить данную информацию официально я не имею права. И на Лубянке никто ее не подтвердит. Номеров – по-прежнему наш агент. А мы обязались их не подставлять.

– Эта мразь – агент?

– Да, – с кислой улыбкой изрек он.

– И свою организацию он создал по указке КГБ?

Брат неопределенно пожал плечами, но я не сомневался – по указке. Трагичные звуки поднимались во мне. Бетховеновский «Эгмонт».

«А его отец, мой дядя, вербовал подобных типов?» – подумал я, но не стал задавать этот вопрос. И так все ясно.

Недели через три судьба занесла меня в Институт государства и права – необходимо было получить консультацию по Татарстану, жаждущему независимости. Директор, академик Борис Николаевич Топорнин принял меня радушно. Большой, грузный, важный, он воплощал абсолютную вежливость и предупредительность. Хотя я прекрасно понимал – все это адресовалось не мне, а моему положению. Академик проявлял осторожное подобострастие, воспитанное долгой жизнью при советской власти. Но специалистом он был отменным: я получил от него четкие ответы на все вопросы, которые задал. И я не сомневался – наши контакты продолжатся.

Аллегретто

В конце года случилось несколько значительных событий. Беловежское соглашение положило конец Союзу Советских Социалистических Республик. Тогда этому многие радовались. А еще состоялся большой переезд. Наша команда обосновалась в Кремле. Президент – на третьем этаже здания Сената, которое двести лет назад построил архитектор Матвей Казаков. Остальные разбрелись по второму и первому этажам. Кабинет, доставшийся мне, располагался на втором.

Со странным чувством ходил я по длинным коридорам, разумно увенчанным круглыми сводами. Здесь хранилось иное время, застрявшее в старых стенах. Я ощущал его как данность. Оно влекло меня, волновало. В те редкие минуты, когда была возможность передохнуть от звонков, деловых разговоров, изучения бумаг, написания документов, я удалялся в глухие места, наслаждаясь хрустальной тишиной, вслушиваясь в замершее прошлое. Я видел, как по этим коридорам, прочно ступая искусно сработанными сапогами, ходил Сталин, как скользил мрачной тенью вдоль стен Берия; как тяжело переставляли ноги люди, измученные ожиданием ареста; как страх все более пропитывал старые стены. Я чувствовал, как рождалась музыка Шостаковича и Прокофьева, удивительным образом вобравшая в себя то время, словно губка, набрякшая влагой.

Опять возник Номеров. Его невероятная энергия восхищала. Он вынудил меня встретиться с ним, высказывал удивление тем, что я до сих пор не решил его проблему.

– Как же так? Вы, сын бывшего политзаключенного, не хотите помочь нам, – пытался он усовестить меня. – Так нельзя.

– Пытаюсь, но не получается, – скучной мелодией звучал мой голос. – Много подводных камней.

– Вы уж постарайтесь. Затем вы здесь и находитесь.

Наглец он был отменный. Только я не собирался ему помогать. Где сядет, там и слезет. Жаль, что я не мог ему это сказать открыто. Негласные положения защищали эту сволочь.

Новый год накатил неожиданно, будто резкий аккорд прозвучал в тишине, – за делами как-то незаметно иссякли последние деньки декабря, и оказалось, что послезавтра уже наступает январь. Вечером по этому поводу состоялась пирушка. Веселились от души. И те, кто из прежних, оставшихся работать на новую власть, и те, кто пришел вместе с ней.

После пятой рюмки сидевшего рядом Владимира Николаевича потянуло на серьезный разговор.

– Ты пойми, – уверял меня виртуоз протокола, – мы делали свое дело. И теперь делаем. Оно требует умения. Но прежде всего – ответственности. А у ваших как раз ответственности не хватает.