Хождение в Кадис

Сантьяго недоуменно пожимал плечами. Он еще никогда не видел действия орудийного выстрела. Пушки в Кадисе стреляли только во время салюта.

– Мне отец рассказывал, – воодушевленно продолжал Педро. – Канониров военных каракк без конца муштруют на перезарядку орудий. В конце концов они достигают сумасшедшей скорости. Офицер не успевает сосчитать до двухсот, как они откатывают орудие, банят, заряжают его и возвращают на место.

После первого залпа пираты думают, будто у них еще полно времени до следующего, и бросаются на абордаж. И вот, корабли начинают сходиться, флибустьеры голые по пояс висят на вантах с саблями в руках, орут страшными голосами, корабли продолжают сближаться, еще немного, еще чуть-чуть, и… о-о-огонь! Огонь! Огонь!

Педро орал как сумасшедший, от возбуждения запрыгивал на пушку и тут же соскакивал обратно.

– Трах-тарарах, пиратов буквально сметает на палубу, и тут барабанная дробь, на мачту взлетает знамя королевского флота, вдоль планшира выстраиваются солдаты в мундирах и прицельным огнем из мушкетов добивают уцелевших. Кок не успевает поджарить яичницу, а бой уже закончен. Красота!

Прохладный ветерок врывался в амбразуры, каракка слегка покачивалась, лазурная поверхность океана сверкала под лучами полуденного солнца. Крепкий запах водорослей, облепивших камни причала, манил в дорогу. Наверное, именно в такую минуту Сантьяго решил сменить фамильное призвание и вместо кабальеро стать моряком. Разумеется, военным, ни о какой иной карьере юный гранд де Мена не мог и помыслить. Но глотать пыль, поднятую копытами сотен лошадей, носящихся по полю сражения, было менее заманчиво, чем биться с врагами на просмоленной палубе, обвеваемой свежим океанским ветром.

Мысль стать морским офицером так увлекла Сантьяго, что он даже поделился ею с отцом. Однако вместо ожидаемой выволочки за отступление от семейной кавалерийской традиции отец неожиданно отнесся к его словам весьма благосклонно.

– Человек, который видел мир, – сказал он, – не похож на человека, всю жизнь просидевшего в своей усадьбе. Морская служба откроет перед тобой совершенно другие возможности. И кроме того, разве ты не знаешь, что кадисское Навигацкое училище готовит как раз офицеров королевского флота?

А Педро говорил без умолку, размахивая руками, подпрыгивая, прицеливаясь из воображаемой аркебузы, отражая невидимым мечом невидимые удары невидимого противника. Наконец он спохватывался и, ухватывая себя за голову, отчаянно вопил:

– Обед! Пречистая Дева, я совсем забыл про обед. Сантьяго, спасай!

И Сантьяго, чтобы спасти друга от расправы за опоздание, приходилось тащиться на обед к семейству Сидония. При входе в дом хитрый Педро немедленно занимал почтительно-сопровождающую позицию за спиной у гранда, всем своим видом показывая, кто виновник задержки. На сына хозяина капитан Сидония не смел даже неодобрительно взглянуть, поэтому разгневанное лицо немедленно прикрывала маска радостного удивления, сползающая только в уголках сердито поджатых губ. Мальчиков усаживали рядом за стол, за которым, сгорая от нетерпения, уже томились изрядно проголодавшиеся сестры.

Во время следующего прихода «Санта Катарины» Педро сдержал свое обещание и показал Сантьяго еврейских купцов.

– Они такие же, как все, – выказывал тот свое возмущение Пепите и Марии-Хуане. – Как мы одеты, точно такие же плащи боэмио, шапки капирот, подобно нам ходят, так же жестикулируют. Если не знать, на улице пройдешь рядом, ни за что не догадаешься.

– Как, – сделала большие глаза Пепита, – ни кисточки от хвоста, ни рогов под шляпой, ни запаха серы?

– Ни-че-го! – разочарованно подтвердил Сантьяго.

– Да ты, наверное, обманул гранда, – Пепита уставилась на братца с притворной суровостью, – и подсунул ему вместо евреев каких-нибудь андалузцев.

– Клянусь мощами святого Гаудиоса! – вскричал Педро, осеняя себя крестным знамением. – Самые что ни на есть христопродавцы! Отец меня предупреждал держать с ними ухо востро.

– Ну и как ухо? – язвительно спросила Мария-Хуана. – Может, притупилось, может, требует заточки? Пепита, подай нож для разделки мяса!

Сестры одновременно прыснули, потом посмотрели друг на дружку и, словно увидев нечто забавное, хлопнули руками по коленям и расхохотались. Глаза их сияли, щечки разгорелись, смеющиеся вишневые губки обнажили белоснежные зубы и розовую плоть десен.

Особенно хороша была Пепита. В отличие от склонной к язвительности Марии-Хуаны, ее веселье не обижало. Наполненное добродушием, оно щедро изливалось наружу, подобно пенистому молодому вину. Ласковая улыбка не сходила с уст Пепиты, ясное лицо всегда было открыто собеседнику. Не было у нее ни кручины на сердце, ни душевной боли или затаенной муки, и эта открытая ясность подкупала людей, которых одолевала душевная тревога.

В пятнадцать лет Сантьяго понял, что влюблен. Поначалу он не мог взять в толк, отчего ему стало неудобно, как прежде, прямо смотреть на Пепиту. От ее взглядов сердце начинало колотиться, а по спине расползались полчища мурашек. Когда вечером, после молитвы он закрывал глаза, Пепита всплывала перед его мысленным взором, и в груди становилось так жарко, словно он залпом осушил кувшин горячего молока.

Еще кое-что, невообразимо сладкое и мучительное, сопровождаемое образом Пепиты, проистекало во сне. Такого с ним раньше не случалось, и после каждого происшествия Сантьяго долго пребывал в замешательстве. Липкие воспоминания неотступно следовали по пятам, от чего при встрече с девушкой лицо заливала краска стыда. Она не знала, не могла знать, чего он стесняется, но при первом же взгляде на ее лицо ночное томление жарко обнимало плечи и кровь бросалась в голову.

Пепита вскоре обратила внимание на перемены в его поведении. И хоть смеяться над всем и всеми было привычкой сестриц-рукодельниц, к Сантьяго она отнеслась с максимальной деликатностью. С ее стороны ничего не изменилось, Пепита словно не замечала, как он дичится, не отвечала на его пламенные взгляды, ее отношение оставалось дружелюбным и ровным.

По правде говоря, Сантьяго сам не знал, чего хотеть. Никакие истории про отношения между мужчиной и женщиной не проникали в стерильную среду, окружавшую его в особняке гранда де Мена, а пренебрежение одноклассниками сделало невозможным прослушивание скабрезных рассказов, которыми мальчишки иногда делились друг с другом. Пришлось обратиться за разъяснениями к Педро, разумеется, не раскрывая имя властительницы сновидений. Сантьяго очень хотелось знать, что со всем этим делать дальше.

Ответ, полученный от друга, куда более просвещенного, чем он сам, привел его в абсолютное замешательство. Несколько дней он думал только об этом. Ему казалось невозможным, что своему появлению на свет он обязан столь постыдным действиям. Разум отказывался принимать объяснения Педро, но нечто, стоящее вне разума, выше или ниже его – Сантьяго даже не пытался классифицировать, – немедленно затащило новое знание в ночные фантазии. Это нечто сразу сообразило, чем нужно заниматься с Пепитой, и принялось терзать и мучить Сантьяго пуще прежнего.

В один из дней, поначалу ничем не отличавшийся от предыдущих, но запомнившийся Сантьяго навсегда, девушка поманила его пальчиком.

– Мне нужна твоя помощь, дружок, – произнесла она невинным тоном. – Помоги перенести кувшин с цветком, я пыталась, но не могу даже сдвинуть его с места.

Сантьяго сразу сообразил, что цветок не более чем уловка. Пепита, рослая восемнадцатилетняя девушка, была куда крепче Сантьяго, но он был рад обмануться, рад выполнить любое ее желание. Прикажи ему Пепита выпрыгнуть из окна на булыжную мостовую, он не задумываясь выполнил бы это.

Они перешли из гостиной в рабочую комнату, где сестры покрывали узорами полотенца и простыни. Пепита прикрыла дверь, усадила Сантьяго на кушетку, а сама опустилась рядом. Ее колено случайно или не случайно коснулось его ноги, отчего по телу Сантьяго прокатилась волна дрожи. Пепита улыбнулась и отодвинулась.