Хождение в Кадис

В горнице было пусто. На столе лежали меч в богато украшенных ножнах и меховая боярская шапка, стояли, прислоненные к стене, копья и рогатины. Онисифор кивнул Афанасию на рогатину – возьми, мол, – а затем указал пальцем на дверь в спаленку. Жарко натопленную ложницу освещал лишь огонек лампады перед иконой. Боярин и толстая боярыня, развалившись, заливисто храпели в два голоса на широкой кровати.

– Представь себе, что перед тобой медведь, – сказал Онисифор, плотно затворяя за собой дверь. – Нет, этот зверь, – он пренебрежительно указал подбородком на спящего, – похуже медведя будет. И куда опаснее.

От звука его голоса боярин проснулся, сел на кровати, секунду недоуменно таращил глаза на незнакомцев, а затем побагровел от гнева и зарычал:

– Вы как сюда попали, смерды? Вон, дрянь! Вон, мразь!

Онисифор одной рукой рывком поднял его на ноги, прижал к бревнам стены, а второй рукой не глядя отыскал концы рогатины и приставил к груди боярина.

– Слово пикнешь, тебя этот малый насквозь проткнет.

Афанасий через плотно упертую рогатину чувствовал, как бьется и трепещет человеческое сердце.

Боярыня с несвойственной для столь массивного тела прытью соскочила с кровати и повалилась в ноги.

– Смилуйтесь, не убивайте, золота не пожалеем. Не губите душу православную, вы ведь не татарва какая-нибудь, в того же Христа веруете!

– Заткнись, сволочь московская, – буркнул Онисифор.

Боярин криво дернул ртом.

– Не унижайся, дура, они не за золотом пришли.

Он сразу все понял, не зря служил боярином, соображал быстро.

Боярыня истошно завизжала. Онисифор коротким ударом опрокинул ее на постель. Визг захлебнулся, перешел в хрип. Боярин дернулся, Афанасий прижал рогатину и чуть наколол. Тот охнул, два темных пятна стали расплываться на рубашке. Но дергаться перестал.

Онисифор заткнул боярыне рот платком, связал руки. Та мычала, билась многопудовым жарким телом. Тогда он схватил подушку, набросил на лицо, придавил.

– Бабу-то за что, зверь? – срывающимся от ненависти голосом выкрикнул боярин.

Онисифор не ответил, продолжая прижимать подушку. Когда боярыня засучила ногами – отбросил подушку в сторону. Женщина лежала неподвижно, шумно дыша через нос, обводя помутившимся взглядом комнату.

Онисифор вернулся к боярину и огласил приговор: за подлую измену, вероломство, нарушение клятвы – к смертной казни.

– Какой еще клятвы? – перебил боярин. – Кого я предавал?!

– Да ты при мне, подлюка, – воскликнул Онисифор, – князю Дмитрию Юрьевичу крест целовал, а теперь кому служишь?

– Когда это было, – возмутился боярин. – Сколько лет прошло, как нет Шемяки! Кому верность хранить?

– Сыну его, делу его. Верность временем не тратится, клятва стоит вечно.

– А я тебя узнал, – процедил боярин. – Ты из ближних дружников, верный пес шемякинский. Кат беспощадный, сколько крови на руках твоих! Советовали великому князю Ивану Васильевичу разыскать вас да под корень извести, а он пожалел. По молодости и неразумению. Вот мне доброта его и аукнулась.

– Ты бы не пожалел, я знаю. Кончай его, василиск.

– Василиск, имечко придумали! Холопы, – скривился боярин.

Афанасий замешкался, тогда Онисифор опустил руку ему на плечо и подтолкнул. Афанасий приналег, концы рогатины прошли сквозь тело и с глухим стуком уперлись в стенку. Боярин громко выпустил злого духа, потом захрипел, задергался и начал оседать на пол. Кровь хлынула двумя ручьями, пестря белую рубашку, боярыня замычала через платок, из широко распахнутых глаз полились слезы.

На обратном пути их никто не заметил. Онисифор вышел через калитку, велел Афанасию запереть засов изнутри, а самому перебраться прежним способом через забор.

– Пусть на своих думают. Пока разберутся, мы будем уже далеко.

Лошадь и сани дожидались за ближайшим леском. Онисифор взял вожжи и вытянул кнутом застоявшуюся кобылу:

– А ну, пошла! Живей, живей!

Афанасий сидел понурившись.

– Пошто закручинился?

– Плач боярыни из головы не идет. «Не губите душу православную»… А мы погубили.

– Ладно, еще поговорим о боярине. А пока в себе обомни, пусть уляжется.

Ехали почти до рассвета, и когда черная полость ночи принялась голубеть, наткнулись на постоялый двор. Стучать пришлось долго, хозяева то ли спали, то ли не хотели открывать.

– Кто будете? – наконец глухо спросили через дверь.

– Путники проезжие, – ответил Онисифор. – Сбились с дороги, плутаем всю ночь. Насилу выбрались.

Послышался стук отодвигаемой щеколды, и дверь отворилась. На пороге стоял ражий мужик, в одной руке сжимая топор, а в другой – зажженный жирник. Нимало не смущаясь, он поднес трепещущий от ветерка огонек прямо к лицу Онисифора.

– И на деле путники! Заходите, располагайтесь. Не серчайте, что долго не открывал. Думал, слуги боярские опять пожаловали. А этим собакам лучше в сугробе постелить, чем в доме честном.

– Что, не жалует вас боярин? – хмыкнул Онисифор, проходя в горницу.

– Жалует, не жалует, а житья не дает, – ответил хозяин постоялого двора.

Постоялая изба представляла собой обширную хоромину с двумя красными окошками для света, сейчас затянутыми льдом, и одним волоковым, для выхода дыма. Громадная печь занимала почти треть избы, на ней кто-то спал, укрывшись с головой перепачканной шубой. Афанасию были хорошо знакомы такие жилища, печь в них была без трубы, и дым выходил в комнату, растекаясь по всей избе удушливым облаком. Чтобы не задохнуться, все выбегали наружу, даже в самый жестокий мороз распахивая настежь дверь. Поэтому топили один раз в день, поутру, когда готовили пищу. Раскаленные бока печи потихоньку остывали, согревая воздух в избе. К рассвету, когда запас тепла кончался, мороз вступал в свои права, покрывая стены затейливыми узорами.

Пол составляла крепко убитая земля, потолок покрывала черная копоть, и хоть в избе было холодно и сыро, но по сравнению со стужей, царившей снаружи, Афанасию показалось, будто он очутился в преддверии рая.

Они уселись на грубую скамью возле стола, придвинутого под иконы. Стол украшал захватанный жирными пальцами ящичек для соли, с грубо вырезанным незамысловатым узором. Избу тускло освещала лучина, воткнутая в щель между бревнами стены. Хозяин то и дело переменял ее, беря новую из кучки приготовленных заранее. Недогоревшие остатки прежней лучины он бросал прямо на землю, и та, угасая, дымилась и чадила. Правый угол избы занимал помост с наваленной в беспорядке несвежей соломой. Видимо, на нем спали гости, но сейчас он пустовал.

Проснулась хозяйка, вздыхая и охая, спустилась с печи. Неопрятная, в испачканной шубе, она то и дело зевала, прикрывая рот крестным знамением.

– Снедать не желаете? – спросил хозяин.

– Желаем, – благодушно ответил Онисифор. – После ночи на морозе как не поесть горяченького!

Хозяйка разостлала замаранный столешник, поставила большой деревянный кружок, положила перед гостями два продолговатых деревянных ковшика с длинными ручками. Затем, светя себе лучиною, долго шарила в печи.

– Ишшо теплый, – с удовлетворением сказала она, ставя на кружок неказистого вида горшок из обожженной глины.

– Кушайте на здоровье. – Хозяйка поклонилась гостям и, добавив каждому по черствому пирогу, вернулась на печь.

Онисифор и Афанасий, благословя по монастырскому обычаю пищу, принялись хлебать щи.

– Пустоваты, – недовольно пробасил наставник. – Хоть бы мосталыгу какую усудобил, не все ж вареную воду глотать.

– Уж прощевайте, – развел руками хозяин. – Что осталось, то осталось. Не ждали гостей в такое время.

Закончив есть, Онисифор облизал ковшик, собрал в горсть крошки и отправил в рот.

– А чем тебе слуги боярские не потрафили? – с подначкой спросил он хозяина, когда Афанасий отбарабанил молитву. – Чего им брать у тебя, кроме пустых щей да мятой соломы?

Но хозяина не нужно было подначивать, он словно ждал вопроса и сразу взвился:

– Что ты, человек проезжий, про жизнь нашу знаешь? Разве можно так с православными поступать, как боярские тиуны да ярыжки?