Докричаться до отца

Тогда он впервые почувствовал легкое недоверие и неприязнь к Клавдии. Неизвестно отчего.

На войну 1941 года Симона не взяли. Тогда это называлось – «дали бронь». Внешние причины: участник двух войн, необходимый для народного хозяйства страны специалист. И, видимо, все же не по здоровью. Потому как физическим инвалидом он не был. Физически он был совершенно здоров после двух войн и железнодорожной катастрофы.

В 1943 году Симона назначили начальником машинно-тракторной станции (МТС), которую он сам и построил сотоварищи в голом поле за несколько месяцев. Там же и получил казенное жилье – квартиру в двухэтажном доме, в нескольких десятках километрах от родового гнезда.

Работы хватало. Днем Симон ремонтировал технику – тракторы, комбайны, ночью вывозил на машинах хлеб из колхозов на элеватор.

Но денег было мало. Потому жили на самообеспечении. Имели свой огород, сад, козу, корову, кур. Но во время войны даже деревня не спасала. Приходилось ради экономии картошку выращивать из очистков, потому как внутренности съедали. Ели жмых, суп варили из лебеды, крапивы.

Симон генетически отторгал все, связанное с большевиками. Это ему передалось от Якова и Гавриила. Симон пошел еще дальше. Поэтому у него по отношению к большевикам было что-то вроде аллергии, сенного насморка, который проявлялся, как реакция, в жизненных обстоятельствах, когда в жизни Симона большевизма становилось слишком много.

Симон сохранил наследственный вкус к независимости и свободе выбора. Для Симона, как и для всех мужчин рода, вкус всегда был выше удобства. Девизом рода, если бы таковой наличествовал, был бы принцип: вкус – превыше удобства, вкус превыше всего. Объединяющее начало рода.

С началом войны убежденный противник большевизма Симон не просто стал партии членом, его почти силком ввели в состав райкома партии. После каждого заседания райкома, в которых Симон принимал участие, у него начинался аллергический насморк, который прекращался лишь на следующее утро.

Случилось это после войны. Очередные выхолосты завели уголовное дело на Симона. Обвинение было формальным, повод обычен, причина стандартна по тем временам. Для ремонта техники требовались запасные части. Их можно было достать, лишь ухищряясь, нарушая ограничения и регламенты. Разумеется, этим занимался и Симон, надо же было ремонтировать технику, надо же выполнять планы. Досталось бы ему, если бы стали разбираться. Симона спас какой-то функционер в райкоме партии, в ведении которого была его станция. Господи! Спаси и помилуй его душу!

Главным увлечением Симона всегда оставалась техника. Но купить он сумел только мотоцикл, трофейный, и только в нерабочем состоянии. Восстановить его было просто. После войны в стране было много трофейной немецкой техники.

Осталась фотография Симона с Клавдией. Они сидят, он в профиль, четко очерченная голова, короткая стрижка смоляных волос, острое напряженное лицо, свободная светлая рубаха, развернута к зрителю, с длинными уложенными волосами на средний пробор, с насмешливым выражением лица. По отношению к кому? Она хороша собой.

Клавдия родила Симону пятерых сыновей и одну дочь. Второй сын умер годовалым, упав из окна второго этажа на асфальт головой. Все остальные спились, став ничтожными, серыми людьми, даже не попытавшись вырваться из повседневной и часто тупой обыденности. Лишь Георгий сделал успешную попытку, однажды покинув дом.

Симон и Клавдия нежно любили меня, своего первого внука. Я родился, им было по сорок три года. Симон умер, мне было восемь.

Это он однажды ночью, зимой, в жуткий мороз (под сорок, такое случается в Башкирии в декабре-январе и по сей день), когда я проснувшись, чтобы отлить, но не найдя ночной вазы (забыли принести), начал было одеваться (туалет был на улице), потому от морозов вышла из строя канализация, остановил меня (пятилетнего пацана), подвел к раковине на кухне и со словами – «только покойник не ссыт в рукомойник», предложил отлить. Этот совет спасал меня много раз, особенно ночами в зимних дальневосточных командировках, когда туалет снаружи, где зашкаливает за пятьдесят.

После прихода большевиков Россия гибнет от массовой нелюбви в семьях.

Впрочем, нет. Традиционная нелюбовь в семьях образовалась раньше. Начало этого кошмара проявилось еще в дореволюционной России. Потому как в дореволюционной России догматы обряда стали выше догматов любви. Омертвение России началось в семьях. Мужчины, отлученные от Бога и лишенные женской любви, превратились в пьяниц, пьянство стало проклятием России. Горькое пьянство. Это, когда пьют не от радости, или за ради удовольствия, а потому как беспросветность охватила мужские души. Семьи превратились в массовку. Вся страна – в инкубатор.

Дети, рожденные не по любви, заполонили улицы городов, проселки и долины, облепили горы, загадили равнины, набились в квартиры и сельские хаты. Они ходят без оглядки и бесцельно, натыкаясь на собственные тени и вчерашние следы. Они пусты и безумны. Дети-чудовища, порождения семей, замешанных не на любви, не на истине, а на выгоде, не знающие любви к женщине, к человеку, разучившиеся любить и Бога. Земля стонет от такого количества детей, наученных любить только себя. Земля таких детей-чудовищ исторгает. Только такие чудовища способны к революции и массовому насилию.

Эти дети, дети «не по любви», сделали две революции, и затем приступили к массовому насилию в трех поколениях. Считай: поколение, родившееся в конце девятнадцатого века, и еще два поколения, рождавшееся в среднем через каждые двадцать-двадцать пять лет. Редкие избежали этой участи, не стали насильниками. Среди редких – Дорофеевы, мой род.

Как бы внешней неуверенностью, а впоследствии пьянством, Симон пытался скрыть ненависть к большевистской заразе, лишившей род прошлого и настоящего. Вторая причина пьянства – нелюбовь жены, которую Симон остро осознал к концу войны. Впрочем, есть и третья причина, может быть она первопричина. Лишенный, лишивший сам себя, Церкви и Бога, совестливый человек, когда осознает свою ничтожность перед вечностью, начинает пить, ибо не понимает и не видит выхода, не зная, как выбраться из черноты и беспросветности.

Незадолго до убийства себя Симон рассказал Георгию о мрачной стороне своих отношений с Клавдией. И о сердечном кошмаре Симона. Георгий сказал – расходись. Не могу! неудобно! – прозвучал ответ Симона.

Бедный. Симон свой шанс не использовал. Возможно, ему не достало мужества. Его добила нелюбовь жены. Как и всю семью, которая жила от пьянства до пьянства, от блевотины до блевотины.

Воздух в квартире был настоян на запахе слюнявых картофельных пирогов, которые пекла Клавдия, и кислом дрожжевом духе самогона и хлебной браги, бродившей в молочных многоведерных флягах. Повзрослевшие братья и сестра Георгия, во главе с матерью Клавдией, пили брагу, не дожидаясь самогона, который еще нужно было предварительно перегнать из перебродившей браги, то есть поработать. Пили, потом блевали, потом дрались, потом вновь пили.

Чудеса в жизни Симона кончились в марте 1965 года. Была суббота. Симон пьянствовал вместе с женой на дне рождении соседа по дому. В разгар пиршества Симон встал и вышел. Пошёл в свою квартиру, закрылся. И удавился в дальней кладовке, с обратной стороны недавно выбеленной печки. На удавке, сделанной из ремня, закрепленном на каком-то крюке с потолка. Откинул стул, на котором стоял, прыгнув в бездну небытия. И закачался. И открылась за горизонт уходящая пустыня, окаймляющая неподвижное, странно мертвое море. Видение из его снов, которых Симон пугался всегда, не зная, что снятся ему – песок его крови и вода его памяти.

Вкус Симону изменил всего два раза в жизни. Как и чувство юмора, и последствия были ужасны: женитьба на Клавдии и самоубийство после слов жены об измене. Когда его нашли, Симон некрасиво свисал, уткнувшись носом в белую известь печки. Безвкусно и ужасно мертв.

«И, бросив сребренники в храме, он вышел, пошел и удавился» (Мф.27.5).