Докричаться до отца

Ибо крестьянская жизненная идея – это земля. Эта идея пахнет навозом, хлебом, землей и огнем, лошадьми и дождем, парным молоком и свежим яйцом, до ломоты нежной утренней струей реки, и тяжкой поступью труда от темна и до темна.

Эту идею у Гавриила отобрали. И не вернули. А эта идея была его жизнью. Не было с тех пор гармонии жизни у Гавриила и в роду.

Русское крестьянство было идейно. Земля для крестьянина была первичной идей, а затем Бог. Земля – была не простой кормилицей, хотя, конечно, это главное, а идеей. В этом была ошибка. Ошибочное мнение. Точнее, метафизически недоработанная, жизненная позиция, которая рассыпалась под давлением внешних обстоятельств. Так окончательно сгибло язычество, которое правило в России до прихода христианства. Вот и не сдюжило метафизических испытаний русское крестьянство, по крайней мере, в лице представителей моего рода. Оно было слишком предметно, слишком утилитарно, а потому не достаточно сильно.

Началось новое язычество, неоязычество, одним из знаков которого была тотальная борьба с семьей и традициями. В 1920 году в России легитимирован аборт, как жуткое искушение, подкосившее на корню нацию, как следствие, деградировала, десакрализировалась семья, детородство. Это если шире взгляд, если выйти за рамки рода.

После раскулачивания скулы у Гавриила стали почти квадратными, а по мере углубления алкоголизма, смывались, будто кусок мыла, превратившись к концу жизни в обмылок. Он сделался скрытным и злым. С тех пор Гавриил стал пить и ругаться, даже иногда материться. Одно из любимых его ругательств – «Тар-тарары… Чтоб ты пропал…». Это безобидное, кажется, ругательство, он произносил зло и определенно. С тех пор Вера стала называть Гавриила «антихристом», а он ее «монашкой».

Он послал однажды деревенского священника по матерному. Так грех укоренился в роду, да не просто укоренился, а сделался доблестью, даже смыслом. Сын Гавриила Симон, и внук Гавриила Георгий с удовольствием пересказывали историю этого святотатства. Охальники. Хоть и не дураки. Балбесы. Недотепы. Шлемазлы.

Гавриил первым в роду начал пить планомерно и целеустремленно, крепко пить, до конца. Революция, новый уклад жизни, принудительная покорность, унижение и ломка всяческого чувства самосохранения и инициативности. Выход для миллионов был в алкоголе. Под пьяную лавочку можно было даже и высказаться в отношении власти… Сходило с рук. Алкоголь давал почти иллюзорную, но независимость от окружающего ужаса уравниловки. Независимость мышления невольно становится главной причиной порока для миллионов спившихся граждан страны.

Россия на десятилетия превратилась в подземелье. Сограждане превратились в кротов. Кто соглашался стать большевиком – тот превращался в крота, тот вытаскивал из глазниц свои глаза, выскребал из груди свои души и отдавал все это большевикам, которые все это превращали в фарш идеологический. И эти новые уроды, и их потомки, были свободны в осознании необходимости такой жертвы. Миллионы кротов и их потомки населили страну. Кто не соглашался с потерей глаз и души – шел на каторгу, под расстрел или становился алкоголиком. Выбор был. Невелик. Нравственность зачастую можно было сохранить только путем гибели физической или общественной. Это был путь жертвенности собой, ради сохранения человечности, путь самозащиты.

Что главное – сохранить телесную оболочку в неприкосновенности? Или в неприкосновенности сохранить душу. Остаться на пути божественного признания и божественного служения, и сохранить шанс вечной жизни? Или встать на путь вечного забвения и служения смерти?

По сути, независимость мышления невольно становится главным пороком для миллионов граждан страны.

Миллионы телесно погибли. Миллионы пошли в лагеря. Миллионы стали пьяницами. И остались в Боге. Они пили – их не трогали – а как манипулировать пьяным человеком?! А как манипулировать врагом народа, или просто мертвецом? Никак. И не манипулировали. И все эти миллионы остались людьми, сохранившими совесть. Умершими от пьянства дома, или от побоев, непомерных трудов, и голода в лагере или на пересылке.

Среди них Гавриил. Он сохранил для меня право на вечную жизнь, он защитил своей жертвенной жизнью мое право на вечность и Бога. Ибо он сохранил целомудренность души, а в душе сохранил любовь к людям.

Дорофей, Яков и Гавриил – дожили до мерзостей большевизма. И одинаково смертно ненавидели большевизм. Слово большевик – было худшим ругательством. Гавриил относился к революции и советской власти уничижительно и недоброжелательно, но на людях зубы не показывал, иронизируя над большевиками дома.

У Георгия в памяти остались лишь рассказы Гавриила, который занимался его воспитанием, когда мальчонку привозили в родовое село к бабушке с дедушкой. Это он научил Георгия держаться на лошади и умению управляться с лошадьми, понимать их.

Георгий вспоминает, как Гавриил возил его уже после войны по колхозным полям, показывая, где проходила граница их земли, приговаривая при этом с нелегкой усмешкой, как хорошо было жить «своей землей».

После обрушившейся бедности выхаживать детей, поднимать семью было очень трудно. Силой молитвы Веры, силой ума Гавриила (несмотря на пьянство), и будничных трудов праведных, выходили детей, сохранили род.

Вера вязала носки и варежки для продажи и даже сама ткала одежду. И возила на продажу в Уфу. Детей и внуков с малолетства приучала в одинаковой мере к труду и грамоте.

Все семеро детей Веры и Гавриила были отлипшими от Бога. У всех жизнь не задалась. Но все отличались независимостью характера, мышления, и нетерпимостью к начальству.

Во время второй мировой войны Гавриила забрали в трудармию. Всю войну он работал в Уфе на фанерном заводе, делал фанеру для военных самолетов, тех самых ПО-2, которые беззвучно по ночам бомбили немецкие армии. Если бы не Вера, Гавриил бы умер. Трудармейцев содержали, как обычных заключенных. Многие умерли от туберкулеза и воспаления легких. Заболел и Гавриил. Жена постоянно навещала его, привозила ему любимый кумыс, и пела ему в редкие ночи, когда Гавриилу удавалось, как в четырнадцатом году, убежать к Вере на час-другой.

Гавриил в трудармии выжил. Но прожил после войны всего восемь лет. Постоянно болел. Мучился давлением. Из города ему привозили черных, скользких пиявок в стеклянной банке с притертой крышкой. Пиявок ставили на шею. Они отсасывали кровь, отваливались и подыхали. Гавриил при этом шутил – как большевики на теле народа, нажрутся когда-нибудь, отвалятся и подохнут.

Гавриил умер в тот же день, когда стало известно о смерти Сталина. Он уже несколько дней лежал, не поднимаясь. Его уже соборовали и причастили напоследок. Он даже исповедался, повинившись за свое святотатство в отношении священника. Узнав о смерти Сталина, Гавриил сказал: «Ну вот, теперь можно… Первый из них отвалился. Свинья подлая, прости ему Господи! И нас, если это еще можно»!

Затем встал, вошел в молельную комнату, там поцеловал лик Матери (так он называл Богородицу) на иконе. Затем подошел к жене, обнял ее, поцеловал, попросил прощения у нее и у детей за все свои прегрешения перед ними и перед Богом.

Затем лег и умер со словами, – «Да будут очи Твои отверсты на молитву раба Твоего и на молитву народа Твоего Израиля, чтобы слышать их всегда, когда они будут призывать Тебя». (3 кн. Ц.8.52).

«Батюшки! Свет!» – Только и сказала на это Вера. Она никогда не слышала от Гавриила слов потаенной родовой молитвы.

Соломоновой молитве обучил Гавриила Яков, которого научил Дорофей, обученный сызмальства Ефремом. Эти слова произносил мужчина рода на свою смерть. Но Симона Гавриил не научил Соломоновой молитве и рождественской песне. Не успел, не захотел? После Гавриила жизнь рода поскучнела. Посерела. Дальше порой начинается муть какая-то.

Жена Гавриила Вера была самодостаточной личностью до последнего мгновения своей жизни. Она не только вынесла семерых детей – никого не потеряла, она умудрилась стать в колхозе заведующей колхозным садом. И еще она была в деревне, будто бы народным клириком Церкви, ее приглашали на отпевания, именно на отпевания, поскольку она знала в тонкостях эту службу. После закрытия храма во время духовных праздников Вера ездила молиться в город. После смерти Гавриила Вера стала жить отшельницей. Возможно, она даже приняла монашеский постриг, оставшись жить в миру, собственно, и монастырей в округе не осталось.