Страница 3 из 6
Я трещала без умолку, но на меня так подействовало ее присутствие, что я не могла остановиться.
«Как бы я хотела повернуть время вспять и встретить вас однажды вечером в “Бродячей собаке”, – продолжала я. – И, оставив в гардеробной пальто и калоши, спуститься по цементным ступеням в до отказа набитое, прокуренное помещение, очутиться в вашей компании, среди горящих, беспокойных русских сердец, принять участие в диспутах, окунуться в ту атмосферу расцвета декаданса, но и теплоты, впитать весь тот Серебряный век русской интеллигенции… Мне кажется, что я даже слышу звон бокалов и вижу, как кружится в танце Оленька Судейкина…»
«Такими дошли до вас картины моего прошлого. Покрытыми косметической патиной времени. В действительности же вашей эпохе удалось превратить в символы сопротивления даже абсолютно равнодушных к происходящему поэтов. Хотя, может быть, и правильно: кто вправе судить поэтов?.. Все мы, конечно, так или иначе боролись за возвращение к русской поэтической традиции, модернизируя ее. И все же, моя хорошая, я не уверена, что вы смогли бы жить в мою эпоху. Ведь если оставить в стороне занимательные истории, легенды, мифы, сплетни и тайны, увековеченные в воспоминаниях, наша жизнь была очень тяжелой. Жизнь во мгле».
Она смотрела на меня, но мысли ее витали далеко в прошлом.
«Вам легко читать о нас сегодня, рассуждать о нашей жизни… – Она вынула окурок из мундштука и выбросила его за зеркальную раму. – Поверьте мне, красивые картинки в художественном кабаре “Бродячая собака” и в подвальных кафе не были так характерны для нашего быта. Было много такого, что и вообразить невозможно, лучше вам этого не знать».
Вдруг меня будто сковала страшная усталость. Сколько времени прошло с момента появления Анны в моем зеркале? Может быть, часы, может быть, секунды. Это не имело никакого значения. Время было таким плотным, что я чувствовала, как меня давила его непосильная тяжесть.
«Анна, не знаю, как вас благодарить за то, что вы появились в моем зеркале… Я изо всех сил пытаюсь справиться с затопившим душу волнением. Простите, но я должна прилечь. Я очень устала…»
«Понимаю», – ответила она.
Я поднялась и сделала шаг к зеркалу, желая и не решаясь коснуться стекла в знак прощания. Сдержалась.
«Я вас увижу завтра?»
«Я буду приходить к вам, когда смогу».
«Доброй ночи, Анна».
«Доброй ночи, другая Анна».
Я удалилась в надежде, что засну как убитая, но вместо этого начала беспокойно ворочаться с боку на бок. В результате вышла на веранду и почти с мольбой подняла лицо к луне, как будто она могла подарить мне желанный покой.
Долго стояла, неотрывно глядя на луну и на пятна, отчетливо проступающие на ее светящейся поверхности. Я почти различала огромную реку и зеленый город на ее берегах, и сладкая вечерняя нега постепенно заливала мою душу. Вдруг я ясно ощутила запах серы: луна горела! В страхе я бросилась в комнату, зажгла все светильники и заперла двери. Сама не своя начала кричать:
«Анна, Анна! Луна горит!»
Но вместо Анны в зеркале будто стоял соляной столб: стекло было иссечено помехами, точно телеэкран, когда пропадает сигнал.
На следующее утро, едва проснувшись, я бросилась к зеркалу. Но в стекле отразилось полное надежды мое собственное лицо. Однако меня не покидало чувство, что Анна находится рядом со мной, каждая клетка моего существа была наполнена ею. Поэтому я бросилась искать среди разбросанных книг любую вещь, связанную с ней. Но кроме переведенных на греческий язык стихов и общих статей о ее жизни в Интернете, ничего найти не удавалось.
И все же… где-то у меня были дневниковые записи Ахматовой. Я так и не удосужилась их открыть, и уж тем более – перевести. В последнее путешествие в холодную страну Ахматовой мне удалось найти достаточно книг о ней, некоторые я купила на Фонтанке, где она прожила большую часть своей жизни. Похоже, что именно так завязались мои «отношения» с поэтессой.
Каждый день передо мной оживали картины ее жизни, и я вдруг оказывалась их частью: слова, обнаруженные в случайно открытой книге, подувший вдруг ветерок, улыбка незнакомца распахивали дверь в чужую, но тем не менее такую родную и знакомую жизнь. Удивительные и захватывающие ощущения.
Ахматова появлялась в моем зеркале спонтанно. По своему желанию и выбору. Возможно, отвечая на мой молчаливый зов. Когда моей печали, моему одиночеству так нужна была поддержка.
Обычно она уводила меня в свою эпоху, которая так меня очаровывала. Ее бесконечная печаль укутывала мою, точно шаль, согревая ее.
Каждый день я готовила новые вопросы, которые собиралась задать Ахматовой, а ночью, в кровати, записывала ответы в записную книжку, пытаясь не пропустить ни одного ее слова.
Вот некоторые отрывки из наших бесед:
Другая Анна: Анна, почему вы не написали полную автобиографию, где изложили бы историю своего поколения? Ведь вы же были не просто свидетелем эпохи, события коснулись вас самым непосредственным образом. Только вы, с вашей стоической иронией, могли бы все это описать. Помните свой ответ той женщине с посиневшими губами, у ленинградской тюрьмы? Именно вы, свидетельница стольких событий на одной и той же исторической сцене.
Анна: Вы правы, не написала. Но такая история существует – сложенная из фрагментов моей жизни. В моих же дневниках, в рассказах друзей, как в зеркале, отражаются судьбы моего поколения. И все же… На закате жизни память начинает все больше терзать меня, воспоминания оживают, требуют, чтобы я что-то сделала. Я вела бесконечные беседы с тенями прошлого, пыталась побороть блаженство забытья… Но слова как будто вырывались сами собой, слова, сказанные полвека назад и, как мне хотелось верить, давно забытые. Не забывайте, однако, что биографии зачастую вводят в заблуждение! Ведь память устроена так, чтобы словно прожектором освещать только особые моменты, оставляя все остальное во мраке. Даже люди с исключительной памятью что-то непременно да забывают. Возможно, то, что должно забыться. Скажу больше: не имеет никакого значения, с какого момента начинает вспоминать человек: с начала, с середины, с конца. Не забывайте, что я молчала почти двадцать лет. Под конец жизни, живя в чужом доме, я перестала различать, наяву это происходит или во сне (мне казался знакомым этот деревянный дом), умру ли я там (в своем доме) или я уже умерла (в стольких чужих домах, где провела свою жизнь). Память моя окаменела. Да, я не написала автобиографию, но моя биография вписана в книгу судеб моего поколения. Скучное это занятие – писать о себе! Гораздо интереснее впитывать запахи городов. И потом: то, что в свое время выглядит дерзким, рискованным, через тридцать лет кажется заурядным. Однако за словами кроется столько всего, что сами слова становятся лишними. Если бы мне удалось написать хоть сотую часть того, о чем думаю, я была бы счастлива.
Другая Анна: Никак не возьму в толк, зачем нужно было арестовывать вашего сына по ложным обвинениям, когда могли сразу взять вас, как злоумышленника, пишущего вредные для народа стихи.
Анна: Они хотели заставить меня замолчать, арест в их планы не входил. Что может быть больнее ареста сына? Тем самым меня обрекали на вечные угрызения совести. И пусть вам не пришлось пережить того, что пережила я, вы потеряли любимого сына, и эта страшная потеря также непосредственно связана с вашей, во многом бесчеловечной эпохой. Поэтому я верю, что вы можете меня понять лучше, чем кто-либо. Когда мне отрезали электричество и газ, лишили продуктовых карточек, я не испугалась. С такими потерями я умела справляться, на мою долю выпадали и испытания пострашнее. Но настоящий кошмар начался, когда арестовали моего сына, 6 ноября 1949 года. На этот раз его арестовали из-за меня, и этого второго круга ада я уже вынести не смогла. «Отец народов» в роли Господа Бога уколол меня в самое больное место. Невыносимая боль. В результате я написала хвалебное стихотворение Сталину, пытаясь спасти свое невинное дитя. Хвалу, которая никого так и не убедила…