Страница 6 из 15
Отворяю калитку, проскальзываю в коровник, там тепло и знакомо. Корова – да как ее звали, Мура? – вернулась из стада, наелась травы, налилась выменем. Мама журит – да как меня звали, Маша? – из вымени журчит в ведро. Мать отворачивается, соседка, может, окликнула, петух кукарекнул, кот с бочка на бочок перекатился в сытости чердачка. Мама отворачивается, я подхожу к корове сзади. Последнее, что я слышу, – мычание и крик. Корова копытом в лоб.
Описания посмертия банальны. Я толком и не понял, что случилось, от суеты в коровнике ускользнул быстро. Двигался теперь легко, как скользкий. Веселился, хохотал, прошел сквозь стог сена, сквозь воду в речке. Скоро стемнело, вернулся. Лег к маме в кровать. А она – деревянная, только плачет. Деревья плачут? Березы весной, их слезы сладкие. Значит, мама – береза.
Кровать папы пустая. Старшей сестры тоже нет. Брат сидит на кушетке, держит голову руками. Кот на меня глядит, шипит, бросается. Брат поднимает взгляд и цыкает, кот не прекращает. Брат орет: «Брысь!», кот не уходит. Брат вышвыривает кота за шкирку, вот тебе раз, и никаких больше свидетелей.
На этом воспоминание обрывается, и в следующем кадре я четырехлетний мальчик Миша, отчаянно воюющий со шнурками. Миша я и сейчас, только постарше. А галиматья вся эта всплыла в отключке, в медитации. Однажды притащила на йогу подружка, потому что осознанность. А тут – это. Непереносимость лактозы у меня, оказывается, древняя, кармическая.
Я шучу, потому что я веселый, но на самом деле мне страшно. Подружка приходит в платьице бэби-долл, а я думаю, что у меня когда-то было похожее. Снимать платье с нее не хочется, ничего не хочется. Хочется к маме в кровать. Той маме, которая меня знать не знает, с которой не виделись лет пятьдесят. Должно быть, умерла уже. Так ведь и я умер, чем черт не шутит.
Я автомат для существования, кроме неприятной органики и углекислого газа, произвожу продукт, который поддерживает существование других. Усталой рукой вношу правки – доходы после нашего курса вырастут не на 30 процентов, а на 36,6. Я где-то читал, что люди отзывчивы к физиологически значимым цифрам. Замерим конверсию, тест. Я автомат для тестирования гипотез, я автомат для эффективности, я автомат с томатным соком, теплым, еще и густеет, бе.
Подружка снова тащит на йогу, и я иду, потому что я автомат для любви и потакания ей. Я особо не гнусь – не та конфигурация сборки, но в шавасане меня уносит дальше всех. В шавасане лето, и мне два года, и корова бьет меня копытом в лоб снова и снова, чтоб я проснулся, но я не просыпаюсь, и только удар длится вечность. Наверное, что-то пошло не так. Может, моя жизнь – это просто ад той маленькой девочки. Может, она была жутко злая. Может, я сам во всем виноват.
Я никогда не видел отца. Ни нынешнего, ни прошлого. Нынешняя мать мной гордится – а ну-ка, в Москве, а ну-ка, зарабатываю, а ну-ка, красавцем вырос. Подружка, правда, дура, но то ж не жена? Ты не женись, сынок, тридцать три – это ерунда. Обожди, обожги свое сердце любовью, когда ее встретишь. Так, конечно, не говорит, это я так пишу. Люблю, когда красиво, это все, что мне остается.
Одно из видений повело меня дальше. Я увидел свою мать пузатой, за стекло серванта воткнута моя фотокарточка, мать вяжет, мать пытается родить меня заново. Новая я была тоже девочка, долго же я там пробыл, раз это увидел, – девять месяцев на вынос, пара-другая на скорбь. Или раньше? Да не все ли равно, жадный, что ли. О, наткнулся на календарик на стене. Год 1968-й, а значит, я родился в 1965-м. Мог бы внуков нянчить. А сестрица сейчас чуть старше пятидесяти. Если ее в коровник в детстве не пускали. Бьет копытом в лоб, возвращаюсь. Мура, прекрати!
Понятия не имею, что делать. Рассказал подружке, она говорит, что за то меня и любит, за фантазию, за необычность. Я ее люблю за жопу, но и это уже все равно.
Я должен найти мать. Как искать то, что привиделось? Смотреть дальше, вглубь, в воду. К черту класс йоги, все сам могу. Собака мордой вверх, собака мордой вниз, кошка брюхом влево, шавасана. Мать пузатая, мать сидит, я в серванте, новая девочка в животе. Сделать усилие воли и выскользнуть из дому. Так, дорога, полный грузовик, везут зерно. За ним! Деревенская деревня вокруг, ребятишки, босяки, не случилось нам вместе играть. Бабка на лавке следит за мной взглядом – муть в глазах, она слепая. Дальше, вперед, за струйкой зерна, что сыпется из кузова. Вот, выезд. На табличке написано: «Бесстрашная».
Гугл говорит: «Станица в Отрадненском районе Краснодарского края». До ближайшей гостиницы ехать минут тридцать, от Москвы часов двадцать. В отпуск пустят через две недели. Набрешу всем про ретрит в горах.
Две недели жизни как в горячке. Подружка вздыхает и ждет, когда я уже вернусь. А я смогу вернуться не раньше, чем уеду. «Несносный, невыносимый, любимый», – сладко щебечет, заламывает крылья. Я не знаю, куда я и что я увижу, и взять тебя с собой не могу.
Думал гнать сутки не отрываясь. На деле часов через десять взвыл и ушел отдыхать в придорожный мотель. Там не спал, картонные стены, слышно и стон, и смех, по потолку всю ночь бегут фары. Белье грязное, даром что стираное. Стучалась женщина, соблазняла закрытую дверь, дышала, хрипела. Не открыл. Продрал глаза, выпил 3 в 1 – из фольгированного пакетика в пластиковый стакан, из стакана в мой бессонный рот. Хрустнул шеей, сел за руль, поехал.
По предгорью кружил пару лишних часов, табличка та же – не поменяли. Вышел, оставил машину, пошел пешком и тут понял, что никогда не видел дом. Зыркнет с лавки кто – так ведь даже спросить нечего. Шел вперед и ждал, когда в груди мелькнет смутное чувство узнавания. В груди было пусто. Здравствуй, Миша, ты поехал крышей. По деревне бредешь, смерть свою ищешь.
Уже в отеле пытался вспомнить дом, шавасана не шавасилась, а вот душу сгрызло отчаяние. Отрубило все, как кусок мяса от куска мяса мясорубкой. Может, я вообще все испортил и нельзя было приезжать. Если б это было мое место, разве б убило меня коровой? Что за смерть вообще такая идиотская? Не гусеница танка, не чих незнакомца, спонтанный гнев священного животного. Прежде был индусом и страшно налажал? Не хочу об этом ничего знать, яис прошлой инкарнацией разобраться не в состоянии.
К утру стало ясно, что нужно ехать на кладбище – ведь я помню свое лицо, маму, брата. За день смогу все обойти, кто-то да найдется. Сбрызнуть лицо водой, надеть кроссы, взять воду с собой – август, прощальный вздох лета. Та же табличка, та же деревня. Страшная деревня, «бес» не приставка, а второй корень. Кладбище на холме, на окраине, деревянный, в бирюзу крашенный, забор. Калитка закрывается на шпингалет.
Рысью рыскаю, вою волком. Заросло, но почти ухоженно. У самой ограды могилы с одинаковыми табличками без фото, судя по датам – старые старики из престарелого дома. Залихватский дядюшка – ясен-красен, спился. Добрая бабушка и еще одна добрая бабушка – разница в возрасте лет двадцать, наверное, мама с дочкой. Мальчик лет четырнадцати, уж этого не корова, кобыла, может. Маленькая девочка без фото, сколько, год? Нет, не я. Вперед и вперед, сквозь косточки, памятники, пение птиц.
Деревьев вокруг дуром, трава пожелтела, сверху чуть сыпет желтыми листьями. Слышно, как сыпет, слышно, как лист под ногою хрустит. Памятники – металл и камень, кресты – дерево. Расти, чтобы стать чьим-то крестом, – почти человеческая судьба. Не такое уж оно и маленькое, это кладбище. По главной аллее минуты за три пройдешь, но если идти вглубь и смотреть на каждого, не хватит и три дня. Я хожу уже несколько часов, но все еще ничего не нашел. Шугнулся, когда зашевелилось, – венок на свежей могиле зашевелился, а я встал, как по горло закопанный. То ящерица, ящерица. Зеленый дракончик.
Два дня сухих библиотечных поисков. Каталог в вашей библиотеке никакой, даже алфавита нет. Вместо книжек – одни корешки. Но я двигаюсь дальше и дальше, заведенный моторчик, поезд по шпалам. К третьему дню есть подозреваемые – двухлетка и бабушка, по годам, мама. Ребенок без фото, мать уже в возрасте – ничего непонятно. Смущают даты, девочка лет на пять меня младше, ну, я так думаю. На чувство не полагаюсь, нет никакого чувства. Отрубило, отрезало.