Страница 8 из 19
Вот только доктор Фауст сделал бы иначе.
Резко схватив с вешалки плащ, проверив бороду и накинув шляпу, доктор выбежал на улицу под лай пуделя, стараясь не обращать внимания на растущую внутри холодную пустоту, тянущую свои мерзкие тени-щупальца прямиком к сознанию.
Дверь не закрылась – и черный пудель выбежал следом, казалось, совсем не отбрасывая тени.
У Мерлина начинались проблемы с головой.
И не те, которые обычно вынуждают остальных косо поглядывать на человека и держать руку на двух заветных кнопках «03», а самые обычные, старческие – он просто начал много всего забывать. Например, забывать даты собраний Клуба или, еще хуже, забывать то, что врач должен принять его в другой день, а не сегодня, когда этот дождь решил двести его до чертиков…
Мерлин вцепился в зонт так сильно, будто бы тот не давал унести его ветром, канатом пришвартовывал к земле.
Вообще, память у Мерлина всегда была отменная – он работал лектором в университете и помнил такие подробности и промашки студентов, что им становилось дурно. Никто уже не помнил, как долго Мерлин преподает, а вот сам он помнил, но числа не называл, – многие студенты уже стали его коллегами, и теперь они вместе травили неприличные анекдоты на кафедре. По крайней мере, так думали остальные: ведь все студенты знают, что именно этим занимаются преподаватели в свободное время – что же им еще делать?
Оттого Мерлину и было не по себе – с чего вдруг его стала подводить крепкая, как гранит, память? Неясно. И доктора говорили, что вроде бы все в порядке… «Может, – думал он, – все дело в том, что по несколько часов в неделю я действительно Мерлин? А у того точно не все были дома…»
Но лектор старался быть Мерлином только на собраниях, ни больше ни меньше, зато там он устраивал такие представления с размахиванием руками, что искры летели сами собой, никакой магии, только ловкость рук и их же неугомонное движение. Лектор вел себя так, что другим мало уж точно не казалось – казалось даже слишком много. Слишком много Мерлина в пространстве.
Он сильнее вцепился в зонт и завернул за угол – вдалеке маячил фонарь. Дождь уже почти кончился, но зонта лектор не выпускал принципиально.
«Ладно, – думал он, – с памятью разберемся. Сейчас бы домой и стаканчик…»
Пустой стакан, заполненный непонятно чем, так и остался маячить в его сознании – потому что то, что он увидел, отбило всякое желание пить вообще что-либо.
– Мерлинова борода, – выругался он, а потом вспомнил, что не в Клубе: – Вернее, твою-то ж мать…
И лектор-волшебник поскорее убрался от омерзительной картины – в конце концов, рассудил он, лучше лишний раз не попадаться неприятностям на глаза. Они и так тебя найдут, если захотят, – уж это точно.
Женский плачь снился ему всю ночь.
– Нет, нет, нет! – возмущался второй Толстяк из трех, шаркая ногами по мокрой брусчатке. Он примчался сюда первым, до сих пор удивляясь, как так вышло, – но все равно не успел. – Как такое вообще могло произойти?!
Джейн Эйр обессиленно сидела прямо на мокрой брусчатке, не обращая внимания на извазюканное платье, и рыдала так громко, что за ее плачем слова председателя казались комариным писком.
– Всемогущий, это была не я! – взревела она не то от радости, не то от сожаления, и вновь заплакала.
За ее стоном не было слышно и тоненького всхлипывания девушки в порванном платье, сидящей на сухом крыльце. Она закрыла лицо руками и плакала – рядом уселся Джекил, бережно прикрыв ее своим пиджаком.
– Какой кошмар, – протянул мужчина, поправляя пиджак на плечах девушки.
Хлюпающие шаги заставили Джекила отвлечься – он поднял голову и увидел подбегающего Фауста. Тот, запыхавшийся, на ходу поправлял плащ.
– Что, – остановился он, пытаясь отдышаться, – что здесь произошло, господа?
Доктор обвел взглядом всех собравшихся: помимо председателя, Джейн Эйр и Джекила, сидящего рядом с девушкой, он разглядел капитана Немо и Гамлета, крепко держащих за руки поваленного на землю Фролло.
– Что… – повторил доктор, не в силах собрать мозаику воедино. – Что здесь произошло?
– Каждая дурная мысль настойчиво требует своего воплощения, – продекларировал Фролло. – И в том, в чем я мыслил себя всемогущим, рок оказался сильнее меня. Увы! Этот рок овладел тобою и бросил тебя под ужасные колеса машины, которую я коварно изготовил!
– Да закройте ему кто-нибудь рот! – не вынес второй Толстяк из трех и схватился за переносицу. – Что произошло? Наш Фролло окончательно слетел с катушек и… изнасиловал эту девушку. Я ведь всем всегда говорю: игра идет только в Клубе, только в Клубе…
– Ласковый пастырь! – попытался пошутить шатающийся в стороне Том Сойер, но шутка застряла в воздухе, не вписавшись в общее настроение.
– Боже… как же… – У Фауста не хватало слов, хотя у того, настоящего Фауста, наверняка хватило бы, наверняка…
Девушка продолжала тихонько рыдать – в такие моменты, когда шок с ужасом прошли и наступило осознание произошедшего, ничего больше не остается, как всхлипывать: ничего не изменишь, на истерику нет сил, надо сохранить все, что есть, чтобы душа не развалилась на части, как разбитый хрустальный сервиз, потому что вот она, уже на волоске… Девушка подняла заплаканные глаза, вытирая слезы, – доктор посмотрел на нее: на порванное платье, на кофейные волосы и на глаза, и тогда он узнал, а в воздухе вновь заискрилось яростно-фиолетовое сияние, как морские огни святого Эльма.
Доктор, казалось, нырнул в холодный мрак – он хотел кинуться туда, вперед, сделать хоть что-нибудь, сказать хоть что-нибудь, но другая его половина, этот свинцовый балласт сознания, подсказывала, что именно это погубило Фауста; что если он оступится еще и еще, то не сможет прожить ту жизнь, которая будет правильной, ту жизнь, которую будет не страшно жить, ту жизнь, которая будет лишь его и только его, – по правильным стопам, по навигационным маякам доктора Фауста…
Холодный мрак внутри давно уже превратился в клубящийся пар, от которого хотелось кашлять, – проще задохнуться, чем терпеть это… Фауст перевел взгляд на Фролло – на Фролло, ставшего настоящим Фролло. Они, все они, примеряли на себя чужие судьбы, нося их, как костюмы на маскараде, бережно выглаживая перед каждым собранием и снова кладя на полку, – но иногда личины твердели, как цемент, как засохший клей; тогда, когда они сами давали им это сделать, когда слишком вживались, когда игра выходила за рамки и судьбе надоедало, что с ней играют, – вот тогда она наносила ответный удар, сотрясала воздух, и костюм становился стальным чехлом, отодрать который было невозможно, и сам ты становился стальным чехлом лишь с голодной пустотой и воющим ужасом внутри – ужасом, что стал другим, потерял в себя в надежде…
…В надежде быть правильным собой, в надежде правильной жизни, в надежде своей жизни…
Судьба с удовольствием играет в игры, но только с условием, что победит – не иначе.
Мир вокруг загудел, звуки смешались в оркестр глухих музыкантов, и через эту симфонию далеким морским ураганом летел белый шум, губкой вобравший в себя голоса, хлюпанье воды, слезы и собственные мысли… В этом месиве доктор Фауст услышал вопрос, абсолютно точно обращенный к нему:
– Простите, не из греческих трагедий вы только что читали монолог?
– Что? – перепугался доктор, схватившись за голову.
– Я говорю, – повторил второй Толстяк из трех, – с тобой все в порядке? У тебя губы белые, и ты еле-еле на ногах стоишь… а еще твой черный пудель прибежал сюда – ты дверь, похоже, не закрыл. Ого, ты не говорил, что он такой здоровый!
– Я…
…Как Фауст, как Фауст, как Фауст – конечно, тропинка из тонкого льда, из-под которой на тебя смотрят пустые, обреченные глазницы; тропинка, что ведет к ледяному озеру, где непременно ждет он – он, тот холодный и пугающий страх, не умеющий играть в прятки.
Как Фауст, как Фауст, как Фауст… получить все, чтобы потерять все.