Страница 16 из 17
Они сели за стол с накрахмаленной скатертью. Паша взял меню, а Сажин махнул мальчику и попросил омлет.
– Вот в таких вот трактирах я, Паша, и заработал свои камни. – Сажин ткнул себя в ребра с правой стороны. Паша почтительно улыбался. – Дай угадаю, – не унимался Сажин, – холодец они обзовут галантином, а жидкий, как фантазия повара, бульон – консоме.
– Да! Есть и консоме, – подтвердил Паша и подумал: «До чего же желчный старик».
Сажин потрогал сухим, как веточка, пальцем омлет, поданный ему под блестящим колпаком, и отодвинул тарелку. Он снова вспомнил, как накануне милый дружочек жевала гребешка, окруженного игрушечным валом из осетровой икры, возведенным по кайме розетки. Как появлялись на ее щечках ямочки, когда сжимались челюсти. Как выдавались желваки… Он любовался ею, не замечая, как отправлял в рот ложку за ложкой баварский картофельный суп с шампанским.
– Кофе! – крикнул Сажин на весь зал.
Паша икнул от неожиданности и извинился.
– Кофе, – повторил Сажин, но уже сдержаннее, – такой же горький, как ваша жизнь, Ида Игнатьевна. Следователь обращался к главе города, которая сидела за соседним столом и изучала ненавистного ей чиновника. Она встала, сама отодвинула стул и села напротив Сажина, по правую руку от Паши. Сажин оглядел ее и жестом попрощался с секретарем.
– Слушаю вас, дорогая Ида Игнатьевна.
Его домыслы оправдались. Она оказалась почти такой, как он ее себе представлял. Она не была полной сейчас, но была прежде, причем недавно, о чем свидетельствовала глубокая складка на шее, проходившая под урезанным подбородком. В остальном, в особенности в похотливом нраве, он был уверен, что прав. То, что ее день начался с собственного Паши, было Сажину ясно, как то, что кофе, который ему несли, окажется кислым. Она нервничала, хоть и старалась казаться спокойной. Тяжелые брови сходились и наваливались на испуганные, как у маленького зверька, глаза.
– Ида Игнатьевна, я бы хотел завтра ознакомиться со строительством социального объекта.
Глава города Шуйска молчала. Молчала и ждала.
– Детский бассейн, ведь верно? Вы же и заложили первый камень? У нас беда в аппарате. – Сажин всплеснул руками и закачал головой. – Просто кошмар. Ошибка на ошибке. Вот у меня, – Сажин потянул к себе папку, оставленную на столе Пашей, – бумаги, что деньги городу поступили и что строительство, опередив плановый темп, завершилось. И одновременно противоречивые показания, что не сделано ничего… А помощь тем временем истрачена. Видимо, недоразумение.
Ида Игнатьевна была ровесницей Сажина, но он казался ей мерзким стариком, живущим по инерции, ей назло. Почему, думала она, почему из бесчисленных Шуйских этой бесконечной страны волчок выбрал ее? Мало ли молилась? Да вот хотя бы взять соседа. Видел бы проклятый Сажин, сколько тот наворовал! У самого дети в Канаде, а город – что Помпеи. А у нее? У нее и прирост населения, и безработица в пределах нормы, и сыновья – не то что не за границей, даже не в Москве. Все здесь! В администрации. Город чистенький… Иде Игнатьевне было обидно как никогда, и пеняла она исключительно на судьбу-злодейку и на злой русский рок. Она положила свою теплую руку на костлявую кисть Сажина, и дело замерло посередине стола. Она все еще не произнесла ни слова. Сажин подмигнул ей в своей государственной манере, ласковой и строгой одновременно. Следователь ценил в людях решительность и ум.
– Хорошо, – сказал он и отвел руку от папки. – Перед вами три задачи. Первая – построить детям бассейн. Точь-в-точь. – И он зачем-то постучал ногтем указательного пальца по блюдцу. – Вторая – вернуть всю! – Глаза Иды Игнатьевны выкатились, как у карпа, а рот распахнулся. – Всю! – повторил Сажин. – Всю сумму со мной в центр. А третья… Да не зевайте же вы так, Ида Игнатьевна! Третья – самая незначительная. Третья ваша задача – постараться достучаться до меня. Унять мою печаль, так сказать.
Он улыбнулся во весь рот, и Иде Игнатьевне, не оправившейся еще от потрясения, показался ящерицей с узким растянутым ртом. Ящерицей в сером костюме, с жидкими волосами, зачесанными на левую сторону.
– Мне у вас не нравится. И было бы хорошо проверить бассейн, помните первую задачу? Так вот, было бы хорошо, если бы приехал один только Паша. А то возьмусь сам, в следующий раз, и все одно что-нибудь еще найду. Непременно найду. Не сомневайтесь. Это ведь моя работа. На авось не пронесет, Ида Игнатьевна.
– Договорились. Пришлите человека, – чуть слышно пробормотала глава.
– Тогда до завтра, хорошая моя. – И Сажин неоднозначно погладил ее ладонь, что было бы преступлением куда более страшным, чем ее растрата, будь она женщиной честной.
Следователь поднялся, поклонился и вышел.
На ужин в номер доставили две чашки телячьего бульона и белого хлеба. Хлеб Сажину не угодил. Дружочек на его звонок не ответила, и он, загрустив, надумал покурить. Дома он давно отказал себе в этой привычке – и пахнет скверно, и вредно, и дружочек бранится. Он высунулся в окно, убедился, что деревянные створки не деревянные, а пластмассовые. Таким же был и резной фартук под окном. Паша ответил на вызов Сажина до первого гудка и, казалось, в ту же секунду вырос перед следователем с сигаретами. Он понимающе поднес спичку и вышел. В ночь работал он, секретарь. К утру должны были быть готовы цифры. Две цифры. И следовало перепроверить все поступившие платежи на расчетный счет города Шуйска.
Воздух был ледяным, и Сажин торопился курить. Гостиница стояла на площади, плохо освещенной, в центре которой был неработающий фонтан со скамейками и урнами по кругу. С другой стороны, напротив отеля, кренился набок заколоченный кинотеатр «Экран». «Имени Любови Орловой», – напряг зрение Сажин. Он щелкнул окурком и запер рамы. Следователь достал из чемодана пижаму, халат и шелковую маску для сна. Долго и бережно чистил зубы. Смазал лицо кремом, зачерпнутым из безымянной банки, повращал кулачками и лег спать поверх одеяла, предварительно покрыв его привезенной из дома простыней. Засыпая, он чувствовал, что как будто лежит на дне лодки и его несет, а голова идет кругом. За бортом бассейн, и в нем, как в ухе, кишат караси и карпы. Сажин заснул быстро, спал глубоко и был рад находиться во сне, а не в Шуйске.
Задолго до рассвета его разбудили. В дверь тихо постучали, затем провернули ключ и вошли.
– Яков Михайлович, – позвал женский голос.
Сажин присел, нащупал включатель и со сна решил, что ему послышалось. Его не звали по отчеству уже больше десяти лет, и только, наверное, дружочек еще помнила, что он Михайлович. Перед кроватью на письменном столе стоял алебастровый бюст молодой еще Натальи Петровны. На плечах лежали гипсовые волосы, и маленькая божья коровка застыла на вычурной ключице.
– Ну надо же, – зевнул в кулак Сажин и собрался лечь обратно, как из темной прихожей в бледный свет ночника вышла женщина и повторила:
– Яков Михайлович. Простите. Я должна была вас увидеть.
– Как вы вошли? – спросил Сажин.
– Простите меня. Я работаю здесь, в гостинице. Яков Михайлович, вы не узнаете меня?
В напряженных обстоятельствах ум Сажина ускорялся по экспоненте. Это свойство не раз спасало ему жизнь и карьеру. Он узнал ее и даже успел разочароваться в судьбе, которая так грубо свела его с этой женщиной в шуйской гостинице, как положено только в цветистых рассказах. Ему живо представился бывший дом и старый быт, бесчисленные спальни, та сладкая эпоха женского послушания. Податливого дружочка он отправлял к своим родителям в Уездное на целое лето, сколько она ни капризничала. Дружочек была в положении, а семейный врач настаивал на воздухе, луговом ветерке и дарах грядки. Роскошь и широкую душу в те годы не прятали. Скорее наоборот. Положением и благосостоянием хвастали. У каждого сажинского соседа водилась прислуга, и помощник следователя завел себе кухарку, по наставлению все того же врача. У Сажина обнаружились первые признаки желчнокаменной болезни, и ужинать ему было предписано дома и строго до девяти. Будущая спальня дочери до осени стала людской, и поселилась в ней молодая южанка с грубой бронзовой кожей и выгоревшим пушком на руках. Сажин трусливо кружил, иногда отпуская шуточку-другую, а она отвечала на милом птичьем языке, на волжском наречии, с протяжным «о». От этих «о» и этого широкоротого смеха Сажин трепетал и чувствовал колющее счастье в животе. Терпение кончилось к середине лета. Было липкое июльское утро. Солнце било во все окна. Он шел в кухню, еще очень молодой и выспавшийся, а она терла губкой плиту, пела вслух и не слышала его. Он вдруг остановился и замер, как замирает в траве большая кошка. На внутреннем сгибе ее колена появились ровные, будто размеченные циркулем синяки. Еще вчера их не было. Четыре. Сажин понял, что смотрел на след чужих пальцев, чужой мужской руки. И ноющая тяга положить свою руку на чужое повалила стыд и совесть на лопатки. Сажин настоящий, старый и осторожный, похолодел, только что вспомнив то безвольное, песье влечение. Он посмотрел из-подо лба на посетителя и перемотал память до финальной сцены, до расставания.