Страница 10 из 17
– Хорошо. Майку ему приподнимите. Так, градусник. Прижмите крепче рукой… Тихо. – Приложила кругляш стетоскопа к отцовской груди. Послушала, переместила в сторону. Послушала. Потом – спину.
Отец сидел, опустив голову. Непонятно было, понимает ли он, что с ним делают, бодрствует ли вообще или снова погрузился в тяжелую, медленно утягивающую его из жизни дрему… Свирин, как только вошел сегодня в избу, ощутил эту мертвящую дрему. Если не растолкать, не помочь лекарствами, ободряющими словами, заботой – уснут навсегда.
Мама поседела уже давно – голова стала ровно белой, а отец седел медленно, и черные волосы чередовались с серебристыми. На темени только недавно появилась небольшая проплешина, Свирин же стал лысеть лет пятнадцать назад, и макушка у него была гладкой, словно отполированной, а надо лбом остался некрасивый, какой-то неопрятный клок. Приходилось чуть ли не каждый месяц ходить в парикмахерскую.
Зачем-то сейчас вспомнилось выражение: протер лысину на чужих подушках… Да, он, Игорь Свирин, и студентом был Казановой, и жене изменял, и после развода женщин у него сменилось достаточно. А отца он помнил всегда рядом с мамой. Вернее, они всегда были друг с другом. Никаких командировок, поездок по отдельности в другие города и тем более на отдых, как принято стало в последнее время.
Два года назад они отметили золотую свадьбу. Тихонько, без гостей и торжеств – даже администрации района не сообщили, хотя им положен был какой-то подарок. И Свирина не стали звать, а на его предложение коротко прилететь ответили: не надо, лучше летом лишние дни побудь. Он не настаивал – в таком возрасте любой праздник не очень в радость, суета и волнение опасны. Посидели вдвоем за скромно накрытым столом, выпили из хрустальных рюмок, купленных еще в семьдесят каком-то, настойки, сделали косоватое селфи, прислали вместе с комментарием: «Полвека вместе». Даже без восклицательного знака. И правильно – точка надежнее.
– Ничего не слышу. Ни хрипов, ничего, – сказала фельдшерица досадливо. – Температура тридцать шесть и четыре. Ох-х… – И громко, как к глухому, обратилась к отцу: – Как вы себя чувствуете?
– Нормально… Я лягу? Посплю маленько…
– Нельзя столько лежать. Сейчас я вам кофеин поставлю.
Свирин как-то отрешенно, как бы тоже засыпая, наблюдал за фельдшерицей. Вот достала из сумки шприц в упаковке, коробку с ампулами, бутылек, видимо, со спиртом, вату…
– Надо скорую, – отгоняя сонливость, сказал. – И в больницу. Они ведь совсем… – И запнулся, не находя слова; вернее, слов, обозначающих состояние родителей, было множество, но все пугали. – Слабые, – наконец нашел самое мягкое, нейтральное, что ли.
– Надо, конечно. Только нет гарантии, что примут. Вот если бы результаты ковида были… Завтра должны прийти?
Свирин пожал плечами. Но ответил утвердительно:
– Да, завтра.
– У бабушки-то я слышу хрипы, и температура высокая. У нее пневмония однозначно. А здесь… Свирина кольнуло, что фельдшерица, сама уже далеко не молодая, называет его маму бабушкой. Хотелось поправить: «Не бабушка, а Галина Павловна». Не стал. Побоялся рассердить.
– Здесь… Не знаю.
– Но ведь вы сами видите, – кивнул Свирин на отца, который медленно, как сухое дерево, валился на диван. Вот голова вмялась в подушку, туловище на простыню, тонкие синеватые ноги, напомнившие вывернутые корни, приподнялись и тоже легли. Руки потянули на них одеяло… Свирин помог укрыться.
– Я позвоню. – Фельдшерица собирала инструменты.
– Куда?
– В скорую. – И, поймав вопросительный взгляд Свирина, объяснила: – Я по стационарному. У них высветится номер пункта, а то мало ли… Больницы переполнены все.
– Да.
Свирин хотел помочь ей надеть пальто, она остановила. Догадался, боится заразиться. А может, еще какая причина…
– Спасибо вам, – сказал на прощание; не выдержал, добавил: – Поскорей бы скорую. Мне кажется, они на последнем… – Снова появилось несколько слов, страшных, которые сейчас нельзя произносить вслух, даже мысленно проговаривать. – Плохо им.
– Я скажу, что требуется срочная госпитализация. Не волнуйтесь. Они и вчера такие же были. – Заметила, наверное, недоумение на лице Свирина, объяснила: – Мама ваша сказала не вызывать скорую. Вас ждала.
Свирин покачал головой.
Фельдшерица вышла. Залаяла и умолкла Чича. Свирин выхватил из кармана пуховика сигареты, но выходить в сени не решился. Вдруг мама позовет. Или отец.
Присел на корточки перед печкой, закурил, дым пускал в сторону дверцы. Тяга подхватывала его, уносила через щели в топку.
Голос мамы из комнаты. Неразборчивый, слабый.
– Иду! – Свирин приоткрыл дверцу кочергой, бросил в огонь окурок. Поднялся.
– Она… позвонила? – кажется, с большим, чем полчаса назад, усилием выдавливала мама слова.
– Да, позвонила. – Он не стал объяснять, что фельдшерица позвонит с работы. – Наверное, едут уже.
– Хорошо… Документы, посмотри… на столе?
Свирин посмотрел.
– Да, паспорта. – Открыл их. – Страховые, пенсионные. Все здесь, мам.
– Не забыть только. – И после паузы: – Надо… собраться надо.
– Да. Помочь?
– Я пока сама. Потом…
Она попыталась сесть и не смогла.
– Ох…
Свирин помог маме сесть, удивившись, какие мягкие у нее плечи. Ни одна жилка, казалось, не напрягалась, ни одна мышца.
– Подай мне… – Показала глазами на лежащий на столике у кровати пакет с трусами.
Хотел подать весь пакет, но понял, что и достать из него пятиграммовую тряпочку для нее сейчас большой труд; вынул, подал. И похолодел от мысли, что мама может попросить помочь. Это была не брезгливость, а страх чего-то противоестественного. Маленького ребенка родителю одевать – это естественно, но взрослому ребенку родителей… Тем более сыну мать…
– Я отвернусь, – сказал, – скажи, если что.
– Да… Сама пока…
Смотрел в окно. Сразу за ним неубранные былинки цветов. Астры или что там мама сеет каждый год… Темные прямоугольники вскопанных грядок. Дальше – плакучая береза. Еще дальше – пруд. Темнеет на льду тропинка…
Не хотел слышать звуки возни за спиной, болезненное кряхтение, всхлипы. Но слышал, слушал, прислушивался. Равновесие бы не потеряла, не упала.
– Ох… вроде…
– Можно?
– Да.
Повернулся. Мама сидела на кровати, прикрыв ноги одеялом.
– Халат вот… этот… – кивнула на спинку кресла, – дай…
Подал халат, отвел глаза. Взгляд уставился на корешки книг. Диккенс, Диккенс, Диккенс… Собрание сочинений. Тридцать темно-зеленых томиков. Свирин подростком пытался их прочитать. Сначала подряд, а потом те романы, которые советовали родители. «Оливер Твист», «Дэвид Копперфильд», «Домби и сын», «Наш общий друг»… Везде там герои страдают, оказываются на краю пропасти, готовы отчаяться, но на последних страницах обстоятельства складываются так, что они становятся счастливыми и богатыми.
– Готова…
– Молодец, мама. Пойдем, может, поедим? В больнице ведь долго… – Свирину хотелось говорить гладко, уверенно, но фразы рвались на отдельные слова. – Оформление… Давай?
– Надо бы.
Помог ей подняться, повел на кухню. Снова отметил мысленно, что она дышит тихо, неслышно, не как обычно. Сказал ей об этом.
– Да я… не дышу… почти… Спа… спазмы…
Усадил, быстро положил в тарелку риса, кусок курицы. Хлеб достал из хлебницы. Слава богу, нарезка. Не надо возиться.
– Отец, позавтракай, – звал заодно. – Вот мама пришла. Вставай, пожалуйста, поедим. – Отец молчал.
Свирин потормошил его. Глаза приоткрылись, смотрели непонимающе.
– Давай поедим, – повторил Свирин.
– А я не хочу.
Сказано было так, будто Свирин заставляет отца делать что-то отвратительное, чего он не может допустить.
Мама ковырнула вилкой курицу, и вилка выпала из руки на клеенку. Свирин метнулся к столику возле печки, принес нож, порезал кусок.
– Ешь, мама. Силы нужны.
Действительно, казалось, что главное – накормить родителей. И тогда слабость сразу пройдет, болезнь испарится, исчезнет.