Воля камня

Эйлинн приоткрыла тяжёлую двустворчатую дверь, ведущую в склеп, и быстро скользнула в щель. Эти двери никогда не запирались на замок, а лестницу в склеп всегда освещали два факела. Эйлинн придержала тяжёлую створку, чтобы она не шаталась, и, убедившись, что створка не выдаст её, подошла к лестнице и медленно начала спускаться. Здесь на перилах не было деревянных накладок – всё было каменное, простота и строгость подчёркивали величие этого места. Эйлинн миновала ступеньки, которые были хорошо освещены двумя факелами, за ними начиналась тьма. Огни факелов подрагивали у неё за спиной. Эйлинн остановилась, одной рукой опираясь о перила, и прислушалась – звуки замка сюда не доходили. Дальняя стена склепа выходила на улицу, и в сильный ветер или дождь здесь можно было услышать шум дождя или завывание ветра, но не сегодня. Постояв какое-то время, Эйлинн подумала, что нужно подняться обратно наверх и взять факел. Поднимаясь вверх, Эйлинн услышала чьи-то шаги – кажется, кто-то шумно спускался вниз, возможно, по парадной лестнице. Эйлинн дошла до двери и приоткрыла её – так она услышит голоса, и сможет понять, если в замке что-то случилось. Она открыла дверь, и слушала – шаги всё не прекращались. Но это не были шаги многих людей, спускавшихся друг за другом… «Так не может быть», пронеслось в голове у Эйлинн, «никто не может так долго спускаться…». Но стук всё продолжался. И тут… словно спала какая-то невидимая завеса – Эйлинн наконец-то услышала этот стук, словно она перестала сама себя защищать от него… Это был тот же стук, который она слышала ночью, спускаясь по таинственной лестнице. Размеренный, как удары неведомого сердца… Ужас сковал Эйлинн словно холод, она выскочила из полуоткрытой двери, и почти бегом бросилась по коридору в парадный зал, а затем наверх, в свою комнату. Поднимаясь по парадной лестнице, Эйлинн столкнулась с Диртаном. Он явно был чем-то раздражён, но не сказал ей ни слова – только спросил, как у неё дела. Эйлинн сказала, что направляется в свою комнату поискать книгу, которую она собиралась почитать матери. Диртан улыбнулся, и снова погрузился в свои мысли. На фоне вчерашних событий, он не придал значения её бледности – он знал, что Эйлинн очень чувствительна.

Слух о том, что Дитта видела свою нувору в зеркале, быстро разлетелся среди слуг. Несколько женщин, включая и Дитту, попросили расчёта. О проклятье никто из них прямо не сказал: у каждой нашлась причина, чтобы уйти; Дитта сказала, что хочет вернуться в деревню к тётке, которая недавно овдовела, мол, негоже оставлять женщину одну в таком возрасте. Всех желающих рассчитали. Диртан лично уволил ещё нескольких, по его словам, распускавших слухи.

На отца и Диртана уход нескольких слуг не произвёл особого впечатления, но для Айхмы уход слуг, даже всего нескольких из многих, стал лишь ещё одним дурным предзнаменованием, будто ей удалось разглядеть ещё одну часть зловещего рисунка, и с каждой частью надежда на то, что он окажется не таким уж зловещим, становилась всё слабее.

После обеда Айхма ушла в спальню матери под предлогом того, что хочет разобрать её вещи – на самом деле, она просто хотела остаться одна – она не хотела удручать родных своей подавленностью, но сделать с собой тоже ничего не могла.

Эйлинн устроилась у камина в гостиной, стараясь отвлечься чтением, но сосредоточиться на чтении она не могла. Эксперимент, который должен был подтвердить, что это был всего лишь страшный сон, напугал её и дал ей ещё одну причину бояться. Биение неведомого сердца, которое она сначала приняла за шаги, скорее всего, чтобы обмануть саму себя… Ведь она же его слышала…

День прошёл в томительном ожидании хоть чего-нибудь, хоть какой-нибудь ясности. В глубине души никто уже не верил, что нувора Миэлла найдётся, но никто не решался высказать это вслух. Томительное ожидание повисло между членами семьи густым туманом – слуги тоже чувствовали это настроение, и лишь смущённо опускали глаза – даже те, кто был наиболее близок к семье, не решались говорить что бы то ни было, так или иначе связанное с исчезновением нуворы.

В этот вечер семья рано разошлась по своим комнатам – в одиночку повисшее в воздухе ожидание почти не чувствовалось. Даже деятельный по натуре Диртан в этот вечер молчал – всё возможное было уже сказано и сделано, оставалось только ждать.

За два дня в замке не было обнаружено ничего подозрительного; отец решил не ставить посты у каждой спальни на ночь, и ограничился двумя стражниками на каждом этаже, включая этаж, где располагались комнаты слуг. Несмотря на это, Эйлинн опять попросила Алию остаться у себя, и оставила зажжёнными свечи. Этой ночью засыпать ей было страшнее, чем предыдущей. Ложась спать прошлой ночью, Эйлинн была напугана необъяснимым происшествием, но она не боялась чего-то конкретного. Сегодня происшествие уже не было для неё столь необъяснимым, и то, что она знала, пугало её ещё больше неизвестного.

В эту ночь Эйлинн опять какое-то время боролась со сном, но, в конце концов, заснула, и страшный сон не повторился.

В томительном ожидании прошли несколько дней, в течение которых ничего не происходило. То, что страшный сон не повторялся, немного успокоило Эйлинн, но она не перестала думать о нём. Вспоминая сон и удары, которые она слышала в склепе, Эйлинн понимала, что это не были просто случайности, это что-то значило, и это было связано с исчезновением бабушки.

Марох с усилием оттолкнулся руками от скрипучего деревянного стола, на котором стояла наполненная жидкостью чаша из серого камня. Он тяжело дышал. По его смуглому лицу, лбу, тонкому носу с едва заметной горбинкой и небритым щекам струился пот. Он простоял так несколько секунд, всё ещё опираясь о стол. От жидкости в чаще шёл густой пар, можно было подумать, что там что-то кипело, но пузырей видно не было. Между тем, дыхание Мароха становилось ровнее, и вот совсем успокоилось. Теперь он смотрел в чашу осмысленно, пар рассеивался, под ним жидкость становилась прозрачной и какой-то густой. Марох поглядел на свои руки, маленький порез на указательном пальце левой руки уже не кровоточил. Будь он сейчас на юге, он прошептал бы заклинание, которое заставило бы этот порез мгновенно затянуться, а остатки крови, невидимой на тёмной поверхности этого видавшего виды стола, он уничтожил бы магическим пламенем. Это не был обычный огонь – управление стихиями было недоступно южным магам, это было магическое пламя, не дававшее тепла, но способное уничтожать то, что было нужно – с очень прицельным действием. Кровь волшебника – слишком сильное оружие, чтобы оставлять его даже в собственных покоях. Но здесь, на севере, его магия была ему недоступна. Он читал о том, что северным ведунам и ведуньям тоже была знакома магия крови, но вряд ли они были настолько искусны, чтобы воспользоваться ничтожными остатками его крови на этом старом столе… А вот южным магам это было вполне под силу…

Ритуал был сложным, потому что требовал самого сложного, что есть в магии – концентрации. Сначала нужно было очистить сознание от посторонних мыслей и сконцентрироваться «на границе ведомого и неведомого» – т. е., на том, что волшебник знает о чём-то и вытекающих из этого вопросах. Именно так. Представляя себе то, что ведомо, и задавая немой вопрос, как будто протягивая магическую руку в то, что пока ещё скрыто. Достигнув этой концентрации, он делал надрез на пальце левой руки, чтобы капля его крови упала в зеркало времени. После этого твёрдый, но абсолютно прозрачный материал становился жидким, в нём появлялись течения, по поверхности шла рябь, и жидкость приобретала зеркальность. И тогда зеркало показывало ответы на вопросы волшебника, впрочем, это не всегда были ответы. Нетшталь реагировал на концентрацию: любая посторонняя мысль – и ответ мог быть дан совсем на другой вопрос. Но и при идеальной концентрации ответ не всегда был именно ответом. Здесь многое зависело от умения интерпретировать, связать воедино разрозненные сведения, увидеть путеводную нить в нагромождении бессвязных картинок, здесь требовалось терпение и умение ждать.