Страница 5 из 10
Приятели стояли в сторонке, поглядывая издали на привычную немноголюдную вялую выставочную суету, балуясь среднего качества кисловатым бесплатным вернисажным винцом.
— Как дела? — спрашивал кто-то из них кого-то из них.
— Нормально. Слышал, Дьяконов умер? -
— Конечно. С утра в Правление сообщили. Он, вроде, с тобой в одной секции…? — и замялся, не зная сказать «числится» или «числился».
— Да, в одной. Он ведь нас в институте всего на курс старше был. -
— Ага, — вздохнул, обернулся на выставочную суету и снова обратился институтский знакомец к художнику. — До выставки всего полгода не дотянул. Ему осенью должно было пятьдесят стукнуть. Мы уже все материалы на него в выставочную комиссию подготовили. Жалко. А Савельев за бугор отчалил. Тебе не писал? -
— Мне? — осторожно переспросил художник.
— Надоела вся эта суета. Уехать бы в какой-нибудь маленький городок и жить там. А то так вот помрешь…. — И весь разговор.
Под упорное молчание остальных присутствующих он продолжал:
— Как с работой-то? -
— Есть немного, — постарался не преувеличить размер своего немалого денежного достатка художник. Немалого по сравнению со многими даже из здесь сидевших — честными и преданными как славным традициям высокого искусства, так и самим утверждающим их властям. Впрочем, повторимся, всем всё было хорошо известно. Поскромничал, поскромничал художник.
Снова помолчали.
— Вот тут у нас к Вам вопрос, — нетерпеливо прервал как бы мирный обмен репликами пожилой член Правления. Это уже было чревато неприятным поворотом так невинно и безразлично начавшегося разговора. Вопрошающий пожевал губами, пытаясь поаккуратнее выдавить, выложить изо рта этот самый нелицеприятный вопрос. Художник был весь вежливое улыбчатое внимание. Впрочем, как и всегда. Это почти во всех случаях и почти на всех производило приятное и умиротворяющее впечатление. Но, очевидно, не в этот раз. Здесь люди были опытные. Их на такой вот мякине как бы наивности, вроде бы смирения и будто бы безграничного доброжелательства не проведешь. — Тут до нас дошли сведения, что Ваши работы зарубежом выставляются, — и ожидающе вперился в художника острыми глубоко посаженными глазами. Двое, сидевшие в стороне на диване, чуть выпрямились.
— Да? — изобразил удивление художник.
— И как же это они туда попадают без санкции Союза? — с некой уже нехорошей интонацией произнес другой, сидевший в самом конце длинного стола, у окна и посему плохо различимый на фоне яркого дневного света. Судя по голосу, он был гораздо моложе. Художник сощурил глаза, приглядываясь, но не смог идентифицировать вопрошавшего. Теперь ему показалось, что он, практически, никого и не знает в этой комнате. Как-будто стала она просторнее и сумрачнее. Все отодвинулось в глубину. Между ним и заседавшими образовалось некое пустое, даже пустынное пространство, сквозь которое голоса доходили глуше и как-то безразличнее. Свет из окна перестал слепить.
— Что? — глупо переспросил он.
— Мы спрашиваем, как попадают Ваши работы на Запад? — уже раздражился кто-то. — Он не слышит, видите ли… -
— Ну, не надо так. Мы же коллеги. Художники, — умиротворяюще произнес председательствующий и бросил быстрый взгляд в сторону двоих непричастных. Те никоим образом не выразили своего отношение к происходящему. — Понимаешь, вот тут к нам пришел запрос из…, ну ты знаешь. Мы должны как-то ответить. -
Художник всё отлично понимал. И все, опять повторюсь, отлично всё понимали. И все отлично понимали, кто что именно из них понимал. И это тоже объяснить нелегко. Но, по-моему, как-то все-таки что-то вырисовывается. Выписывается. Становится мало-помалу ясненько. Да только ныне не уразуметь, как, каким способом должен был выкручиваться из всего этого художник.
— А чего? — спросит иной неведающий. — Пусть скажет просто, как было. Какие проблемы? — а вот и нет. А вот и нельзя. А вот и проблемы! Это вам не нынешние примитивно-плебейские ситуации с пренебрежением к властям и сурово вопрошающим официальным лицам. Либо простое игнорирование их. Либо перепуганность выше всяких сил. Либо почти наглое игнорирование официальными лицами официального же их вопрошания даже через всесильную в в совсем еще недавние времена прессу. Но это уже другая проблема.
А тогда все дело в словах было. В правильности ответов на правильные вопрошания.
Надо было отвечать точно — как ожидают. Как ожидается. То самое, что все знали заранее, но и с необъяснимой ныне прямо-таки страстью жаждали услышать в качестве подтверждения незыблимости и несокрушимости неодолимого течения утвержденного жизненного потока.
Да, нужно было этикет соблюсти. Тогдашнее общество было, если можно так выразиться, этикетное. Изящное и куртуазное, в этом узком аспекте и переносном смысле слова. Так сказать, нужно приличия знать. И художник их знал в тех пределах, в каких они ему были дозволены и спасительны. А дальше, за ними, за этими дозволенными, положенными пределами только Бог и государство — судьи твоей совестливости, лихости и безрассудству. Так было в наше время.
— Как попадают? — медлил художники, пожимая плечами. — Да кто же знает. Вон ко мне сколько народу в мастерскую ходит. -
— И иностранцы? — особая интонация в голосе.
— И иностранцы, — как бы безразлично, само собой разумеющееся.
— И вы их пускаете? -
— А как не пустить? -
И он прав — действительно, как не пустишь? Не гнать же. Не спускать же с лестницы, выкликая: Кышь, кышь пошли, проклятые! — коли сама власть допустила их весьма многочисленное и безнаказанное присутствие на нашей исконной территории.
Что на это возразишь? Ан, нашлось, что.
— А если, — даже привскочил некий молодой и горячий, очевидно, недавно только избранный в Правление за свои немногие, но уже несомненные заслуги на всех направлениях культурной и социальной жизни, — а если…, - он даже запнулся от величая и неотразимости неожиданно пришедшей ему на ум мысли, — а если к Вам в мастерскую Гитлер придет! Что, тоже пустите? -
Все замерли. И, вправду, мысль неординарная. Да и выход из предложенного неординарного положения отнюдь не очевиден.
Интересно, как найдется в этой ситуации художник? Что такое спасительное придет ему на ум. Он опять медлил. Медлил. Но он недаром был удачлив. И, несомненно, как я уже говорил, умен, талантлив и проницателен. Он улыбнулся скромной улыбкой превосходства взрослого человека над горячностью и простительной наивностью искреннего подростка. Скроив вполне серьезную, поучающую (но нет, нет, не наглое!), даже несколько печаленную гримасу и, обратившись в сторону молодого и горячего, произнес:
— Видите ли, я так понимаю, если бы он был уже полностью и целиком всем нам известный ужасный и отвратительный, и моментально опознаваемый в этой своей ужасностии и отвратительности, Гитлер, то, естественно, он никоим образом не смог бы оказаться на территории Советского Союза. Не правда ли? — молчание несколько иного свойства, чем предыдущее, было ему ответом. — И, соответственно, не смог бы попасть в мою мастерскую! — (Убедительно, убедительно!) — Буде же он еще не вполне Гитлер и, если в его присутствии на нашей территории ничего предосудительного не нашли бы компетентные органы, то, соответственно, визит данного лица, непроглядываемого еще в своем будущем одиозном качестве и статусе, в мою мастерскую мало что прибавил бы к этой ситуации, — и ясным открытым взором оглядел на собрание.
Все замерли. Председательствующий в некотором удовлетворении легким приподнятием бровей отметил интеллектуальную выверенность и удачность этого софистического пассажа. Упражнение вполне в духе ситуации и времени.
Художник сам был тоже вполне удовлетворен. Это не то, чтобы совсем уж откровенно отразилось на нем, но было достаточно легко считываемо опытным глазом с благообразно-безразличного выражения черт его лица.
.
Ну, ладно.
Положим.
Всем было если и недостаточно этого объяснение, то, во всяком случае, на некоторое время оно заняло их. Они и занялись им.