Идеальный мир

Мэй поправила упавшую на лицо прядь длинных волос и услышала, как глухо и мелодично звякнули браслеты на левой руке. Она вряд ли бы обратила внимание на этот звук, если б он вдруг не отозвался тихим, многоголосым эхом в её голове, и не пробудил в ней то, что она так хотела забыть, но не только не могла, но в глубине души была уверена, что этого никогда не произойдёт. Этот нежный перезвон на самом пике своего звучания перекинул мостик в её детство и направил течение её мыслей совсем в другую сторону. Туда, где она девятилетняя девочка, наблюдая, как кричит мать на возбуждённого и находящегося явно под кайфом отца, закрывается в своей комнате. Она сжимает в ладонях свою голову, разрывающуюся от пульсирующей, адской боли. Это началось ровно год назад, боль появлялась всегда внезапно, как правило, являясь следствием сильного волнения или страха накануне. Впрочем, иногда она возникала и без какой-либо видимой причины. Мэй массировала виски и морщилась, стараясь не реагировать на доносившееся снизу выкрики, ругательства и звуки ударов. Слышно было только мать. Отец бил её коротко и молча.

Девочка знает, заступаться бесполезно. Отец тогда просто свирепеет. Именно после одного такого раза, он оттолкнул дочь с такой силой, что она, ударившись головой о косяк, на несколько минут потеряла сознание. После того случая, головные боли стали обычным явлением. Смириться или привыкнуть к ним было невозможно, боль не позволяла сосредоточиться ни на чём кроме себя. Мэй обследовали, и одно время даже подозревали у неё опухоль мозга. И хотя страшный диагноз не подтвердился, причину этих мигреней так и не выявили.

Почему она сейчас вспомнила именно тот вечер, много лет назад, когда она сидела в своей комнате и, зажмурив глаза, растирала, что есть силы свои виски руками? Мэй не знала. Возможно потому, что были схожи её ощущения тогда и сейчас.

Спустя какое-то время, ей уже не было жаль мать, и она не так уж ненавидела отца. Она даже не думала о том, чтобы скандал и потасовка между родителями поскорее закончились. Она только хотела, чтобы перестала болеть её голова. Вот и всё. Тем более она знала, что разборки эти обычно прекращались на пороге спальни. Через девять месяцев после этого скандала родится её брат Дамиан. Хотя в тот вечер отец едва не задушил мать. А через час она с разбитой губой, но уже в пеньюаре, готовила им обоим маргариту. Два года назад они, точно также, как следует размявшись, зачали Брайана.

Тогда она тоже не знала, что делать. Она просто хотела, чтобы прекратилась её головная боль. Это и случилось сразу, как только родители её развелись. Боль, так мучавшая её, исчезла без следа, словно её никогда и не было. А ещё через два года ей пришла идея создать в школе музыкальную группу.

Сейчас она тоже не знает, что делать, хотя одно ясно абсолютно точно, жизнь её просто утратила смысл. Ей хотелось бы, как тогда в детстве, зажмурить глаза и растирать свои виски до тех пор, пока решение из этого тупика не будет найдено. Ею или кем-то ещё. Лучше, наверное, всё-таки второй вариант, поскольку то, что предпринимала она до сих пор оказывалось полным дерьмом. Если не считать музыки, конечно. Но и та уже не оказывала на неё того волшебного, бальзамирующего действия, что раньше. Но всё же, это пока единственное, что хоть как-то удерживает её на плаву, заставляет чувствовать себя живой, нужной, особенной. Но эта связь постепенно растворяется. Мэй чувствует, как она слабеет, как из немеющих пальцев выскальзывают последние ниточки, связывающие её с этим миром… Обо всём остальном даже нечего и говорить… Она не хотела об этом думать. Всё чаще в её жизни мелькает отрицание: не хотела, не думала, не могла, не делала… Ничего, нигде, никогда…

Мэй вспомнила вопросы, адресованные ей на этой пресс-конференции, на сборище, которое больше напоминало долгожданную встречу изголодавшихся по «жареным» сведениям личного характера любопытных сплетниц. Этих журналистов гораздо больше премьеры фильма, где она снялась в роли самой себя, и нового клипа с известным на весь мир рэпером, интересовала причина её расставания с Блейком. А ещё некоторые из них уточняли, действительно ли факты рукоприкладства с его стороны имели место. Нет, она, наверное, никогда не привыкнет к этому.

Конечно, Мэй не стоило выходить из себя, это ей и пресс-секретарь сказала. Она повела себя некорректно и даже агрессивно, и всё это уже наверняка есть в соцсетях, а завтра будет в газетах, но сколько же можно испытывать её терпение?! Да откуда, ради всего святого, ей знать, почему уже третьи её отношения разрушаются? Если она сама не имеет понятия, по какой причине, имея перед глазами такой пример в лице родного папочки, выбирает себе в спутники сплошных моральных уродов, как две капли воды похожих на её несчастного родителя: несостоявшегося, зависимого и ущербного деспота. Но не будет же она говорить об этом… И не реагировать на эти провокации тоже всё сложнее. Вот и получилось мерзкое, скандальное шоу. С ней, Мэй Каллиган, в главной роли. Где она предстаёт во всей своей неприглядной красе, в образе нервной, раненой, плюющейся ядом гремучей змеи. Ярость клокотала в ней и требовала выхода. Она почти оглушила её. Мэй обводила мутным взглядом шевелящиеся рты, отталкивающие, липкие взгляды, уставленные в её голову или грудь жерла видеокамер, и ей хотелось, что есть силы закричать всей этой отвратительной, жадной до чужого, грязного белья своре гиен: «Я ненавижу вас, будьте вы прокляты!» «Я НЕНАВИЖУ ВАС!!»

Опустив голову, Мэй вертела в тонкой руке пустой стакан. Она подумала о том, чтобы выпить ещё, но при одной лишь мысли, что придётся звать бармена или Тони, что-то говорить, а потом ждать, когда бармен снова уберётся, а телохранитель займёт свою позицию на входе, она помотала головой и отказалась от этого. Был ещё вариант. Можно было просто встать и взять бутылку самой. Но в том-то и дело, что это было совсем непросто. Это означало звуки, целую чёртову пропасть звуков… Она отодвигает стул, Тони напрягается, как сторожевой пёс и делает стойку, она подходит к бару на своих каблуках, попадает под яркое освещение этой большой лампы на длинном шнуре, обходит, цокая каблуками, барную стойку, ищет эту проклятую бутылку, вместе с ней направляется назад… Ещё до того, как она вернётся обратно, наверняка кто-нибудь из её соглядатаев, а скорее всего оба, появятся непременно … А значит, придётся что-то говорить, или даже просто встречаться глазами… А это так утомительно, так мучительно тяжело, так непереносимо тошно. Даже проигрывая всё это только в своей голове, Мэй ужасно устала.

Да что с ней такое!? Почему всё идёт не так, как ожидалось ещё сравнительно недавно?! Откуда эти разочарование, тоска, безнадёжность?! Ей только двадцать пять, а она чувствует себя восьмидесятилетней старухой, которая всё видела, всё пережила и всё испытала.

Мэй полностью ушла в свои мысли. Не то, чтобы она думала о чём-то конкретном. Этого, как раз, она старалась избежать. Скорее, это был один из немногих способов ухода от реальности, который у неё ещё оставался. Самое главное здесь, оно же, правда, и самое трудное, – отказаться от оценочного суждения: себя, своих мыслей, поступков, эмоций. И производить как можно меньше шума. В идеале, добиться полного исчезновения звуков. К этому она пришла совсем недавно. Так ей было гораздо проще воспринимать окружающую действительность. И зависать подобным образом она могла бы, наверное, долго, выбирая, как только представлялась такая возможность позицию наблюдателя. Оставаясь внутри спасительного кокона, и глядя на себя и всё происходящее как бы со стороны. Безучастно, равнодушно и отстранённо… Если бы у неё ещё не так редко возникала эта возможность…

Она настолько глубоко ушла в свои мысли, что обнаружила человека возле себя только, когда длинная тень от его фигуры, заслоняющей лампу, пробежалась по плечу, щеке Мэй и волнистым, мрачно-серым облаком легла на её стол. Она заметно вздрогнула и, нахмурившись, посмотрела вверх.

– Добрый вечер, мисс Каллиган, – необыкновенно вкрадчивым, мягким голосом поздоровался человек в тёмном костюме и шёлковой чёрной рубашке без галстука, застёгнутой на все пуговицы. Был он среднего роста, с правильными чертами лица, зачёсанными назад волосами и благообразной бородкой, с пробивающейся в ней кое-где небольшой сединой. На его лице поблёскивали очки в тонкой, золотой оправе и, глядя на тёмные провалы глаз за ними, Мэй ощутила, как неприятной, удушливой волной поднимается в ней откуда-то снизу страх.