Страница 2 из 23
Никто, кроме старика, не видел, как она просилась у трактирщика переночевать на полу у очага. По случаю ярмарки все ближайшие к городу трактиры и ночлежные дома забиты были до отказа, шагу не ступить.
Хозяин и слушать не стал: под свист и смех тех, кто вольготно устроился за столами, её с пинками прогнали на улицу. Служка, разносивший кружки с пенным пивом и пряным элем, поддал ей, уже упавшей, носком башмака аккурат по животу, крикнул:
– В канаве твоё место, тварь!
И теперь вот поднявшаяся снизу живота боль от мощного, со всей силы, удара никак не хотела проходить.
Никто не знал обо всём этом, не знал и о том, что не ела она уже почти два дня, а в тепле не спала и того больше. Не знал, как сильно она устала просто жить и молить равнодушное небо о смерти.
Она возвращалась в Столицу, в белостенный Анн-Мун, той же дорогой, какой убегала полгода тому назад. Тогда она хотела жить, потому и бежала, сейчас же шла назад в надежде на скорую смерть.
Если б она знала в тот день, какой будет эта жизнь, что предстоит пережить ей за эти полгода, предпочла бы смерть от кинжала или на виселице.
О том, что у несчастной нищенки начались роды, поняли как-то не сразу. Почуяв неладное, она сама переползла подальше от всех людей в тот угол, где привязаны были мул и лопоухий ослик.
Животяги к её соседству отнеслись абсолютно спокойно, фыркали лишь, прочищая чуткие ноздри от сенной пыли, переступая ногами, глухо постукивали копытами.
Первым на помощь пошёл старик, за ним следом поднялся студент. В ответ на удивлённо-недоумевающий взгляд безлошадного кавалериста ответил со скрытой гордостью:
– Я учился на кафедре медицины!
Мальчишка, сын крестьянки, тоже порывался сходить посмотреть, что там делается, но боялся матери, её гнева и новой оплеухи.
Все замолкли, когда начались схватки, и женщина стала кричать в голос; сидели с удручённо-нахмуренными лицами, с выражением тупого бессмысленного ожидания.
Кавалерист, окончательно протрезвев, молчал вместе со всеми, лишь иной раз нервно со скрежетом скрёб ногтями по потемневшей от щетины щеке.
Крестьянин, удерживая своего беспокойного мальчишку за плечо, локтем подталкивал супругу в бок, а та шипела в ответ злобно:
– Чего я там не видела? Хочешь, сам иди…
Монашки беспрестанно молились, заведя глаза под крытую гнилой соломой крышу, сидели рядком у стены, как галки на ветке. Самая молодая дёрнулась было подняться помочь или узнать хотя бы, как там, но старшая из сестёр удержала её на месте, сказала строго, обрывая молитву на полуслове:
– Без тебя там справятся. Не велика важность!
– Анна, милая, мы больше поможем, если успеем прочитать «Славься, Отче!» не менее пятидесяти раз, – поддержала её третья монахиня.
А роженица оказалась при более внимательном взгляде совсем-совсем молоденькой и когда-то очень красивой девушкой.
Студент-недоучка сбегал выпросил у трактирщика таз с горячей водой, ещё какие-то тряпки, хлопотал не хуже любой деревенской повитухи.
– Не надо… не надо, прошу вас… не надо мне помогать… Так лучше будет, поймите… Он не должен жить… совсем не должен… – будущая мамаша несла что-то, больше похожее на бред, пыталась оттолкнуть от себя студента. Его, молодого парня, она стеснялась особенно сильно. А он и сам напугался не меньше её, от этого бестолково суетился и боялся сделать что-то не так.
Старик сидел рядом на краешке невысоких обкусанных яслей, смотрел на молодую женщину сверху, вмешивался тогда лишь, когда действительно нужна была его помощь.
Девушка и вправду красавица, но такая несчастная, такая неухоженная. Её бы выкупать в горячей ванне со щёлоком, отмыть эти длинные, свалявшиеся гривой волосы. Да, волосы у неё, должно быть, светлые. И не того ли очень редкого платинового оттенка? Платинового с пепельным. И кожа там, где успел отмыть её этот старательный парнишка, нежная, тонкая, и если б не летний, уже порядком выгоревший загар, она бы была такой же белоснежной, как у потомственной аристократки.
Кто же ты, девочка? Кто позволил тебе дожить до такого безобразия? Кто отец твоего ребёночка, и почему он допустил это всё?
Измотанная всеми пережитыми страданиями, голодом и болью, она ослабела так сильно, что и на схватки ей сил едва хватало.
– Я ничего не могу сделать, господин… – чуть не плакал от отчаяния парень-студент, сидя прямо на полу с закатанными выше локтя рукавами рубашки. – Если она не будет стараться, ребёнок задохнётся… А если он помрёт прямо в ней, надо будет делать операцию… А я не умею, господин, я ни разу сам не резал… Я только видел один раз… и инструментов у меня тоже нет…
– Она справится, она сильная девочка… – С этими словами старик тоже пересел на пол, положил раскрытую ладонь роженице на влажный от пота лоб. – Она должна суметь…
Говорил ещё, но прикосновение сказало ему больше, чем глаза.
Нет, не сумеет она ни родить сама, ни, тем более, выжить после родов. Жизни тут совсем уже не осталось. Ей и до утра не дотянуть.
Усилием воли он поддержал её через своё прикосновение, ласку, тепло и заботу послал усталому отчаявшемуся сердцу.
Пока женщина была без сознания, он не мог «видеть» её мысли, не мог познакомиться с ней поближе, мог только силой с ней своей делиться. Крошечными, совсем крошечными глоточками поил, чтоб не убить мгновенно мощным напором.
Её сопротивление ощутил раньше, чем открылись тёмно-серые глаза с поволокой мучительной боли. Она почувствовала его вмешательство, протестуя, двинула острым подбородком вправо-влево.
– Не надо, прошу вас… – прошептала бескровными губами, снова закрывая глаза.
Она не хотела жить. Не хотела сама и сына своего, ещё не рождённого, этим обрекала на смерть.
Можно ли тут хоть что-то сделать, когда человек сам не хочет цепляться за жизнь?
Она ничего никому не хотела и не собиралась объяснять, но мысли её, лихорадочные, обрывочные мысли и воспоминания рассказали всё.
…Огромная роскошно обставленная спальня какого-то очень богатого дома. Широкое ложе с балдахином из драгоценного бархата… Там всё и случилось, в этой самой спальне.
Он сначала избил её, когда она попыталась оказать сопротивление, избил, а после изнасиловал, толкнув грудью на высокий туалетный столик.
После такого даже отвращение матери к своему ребёнку выглядит вполне естественным. Но ведь он-то не виноват ни в чём. Какая вина его в том, что зачат он был в ходе насилия?
Продолжая отдавать свою силу, поддерживая остатки угасающего сознания, старик держал её за руку до самого последнего вздоха, а потом приказал, переведя глаза на студента:
– Режь! Быстро! Режь тем, что есть!
Такая операция – извлечение ребёнка через разрез в животе матери – разрешалась законом лишь после смерти роженицы и не меньше, чем при двух врачах-свидетелях. Но в нарушении закона их некому было упрекнуть: операция началась лишь после смерти матери.
– О, господин, он так слаб, точно жить не будет, – заметил студент, опуская чуть попискивающего младенчика в таз с тёплой водой. Смывая кровь с собственных рук и с ребёнка, сказал: – Здесь поблизости, в монастыре святого Альтима, есть приют для детей-сирот. Можно оставить его там. Вам, случаем, не в ту сторону? Правда, говорят, что мрут они там, как мухи…
– Я, пожалуй, лучше оставлю его у себя, – отозвался старик, закрывая своим плащом тело несчастной матери. – Её надо будет похоронить с утра. Лучше сделать это самим, а не поручать хозяину трактира. Надеюсь, у него найдётся хотя бы одна лишняя лопата…
А сейчас сходи-ка, спроси у него хоть немного тёплого молока. – Старик выудил у себя из-за пояса самую маленькую монетку. – Может быть, он продаст нам одно из своих одеял или у него есть сукно на продажу?
Студент передал новорожденного из рук в руки, завернув его перед этим в кусок какой-то тряпки и в свою куртку. Сам так и пошёл на улицу под дождь в одной рубашке.
– Ничего, малыш, ничего. Без мамы оно, конечно, худо, но что тут уже поделаешь? – Бережно удерживая младенца обеими руками, старик поднялся на ноги. Даже несколько слоёв свёрнутой ткани не могли скрыть потенциал этого крошечного человечка. Он может стать большим магом при соответствующей выучке, если выживет, конечно. Откуда в нём такая сила? От матери? Да, в ней чувствовался некий запас, но не такой мощный.