Страница 32 из 49
Ректор представил. Поаплодировали, на первый-второй рассчитались и по одному, гусиным шагом для личного знакомства. Иван идет. Улыбка четвертый номер. На рожу едва налезла. Но искренности семьдесят пять процентов. Как жирности в сливочном масле. Поздравляю Василий Александрович, теперь Василием нам будете. Товарищем. Кто старое помянет…
Протянул рабоче-крестьянские, открытые пять. А в ответ интеллигентские штучки. Ухмылка называется.
— Ага, вот ты, оказывается, где отсиживаешься, бездельник.
Чирик-чирик. Поработаем, повзаимодействуем. Как же! Освобождай стол, рыжий. И выгребай добро из тумбочки. Без грамоты, как бобку, выпроваживают.
Душило зло. Брало за горло. Ну почему жизнь вышивает как будто по папашиным корявым прописям? Чего ни каркнет фатер, сбудется. Словно ботаника, а не наука о победе разума над тьмой всем миром правит.
Не верил заслуженный механизатор совхоза "Светлый путь", Роберт Адольфович Закс, что человеку открыты ныне еще какие-то дороги. А Ваня знал. Газеты читал и радио слушал. Если учиться разрешают и принимают в комсомол, значит, не нужно больше саратовские земли вспоминать, банки с вареньем и домик с петушком. Нужно вставать под алые знамена и в общем строю шагать. Правофланговым.
Только таким умным Иван был не всегда. Поросячью стайку чистить и копать картошку не любил с детства. Не уважал. Старался братьев, Рудольфа и Эрнеста организовать. Построить. А сам мечтал о городе. Об институте, про который ему рассказывал рассказы веселый студент. Тот самый, санитар, что пацанов учил курить в нефросанатории. Ваня не стал вдыхать и выдыхать дымок, зато красивых историй наглотался, надышался по самые, как говорили в заведении, не хочу. Пять лет прошло, а голова от них все кругом шла. Летала в облаках. Чирикала синичкой. Сойкой. Жаворонком.
Когда такие перья в голове, такие радуги и изумруды, разве с отцом, угрюмым трактористом, договоришься? Найдешь общий язык?
— Вернешься через годик с голой задницей.
— С чего это?
— С того. Короче, денег не получишь ни копейки.
Мать дала. Пятьдесят три рубля. С самого Ваниного дня рождения копила. Полушки собирала для любимца-первенца. Городская сирота, всю жизнь на ниве отгорбатившая.
— Ехай, Иван. Хоть кто-то пусть с чистыми ногтями ходит.
Да. Поначалу просто хотел податься в инженеры. Надеялся красиво колбасить в белой рубашке с галстуком. Пряники кушать по субботам и по асфальту вдоль реки гулять.
Только разноцветные пунктиры на плане горных работ Ивану не светили. Не смог раскрыть образ Печорина. Не теми средствами извлек квадратный корень. Но успел. За день до объявления списков. Добрые люди надоумили. Перенес документы. Подал на "разработку рудных месторождений", где вечный флюс и недобор. А знатное словцо «маркшейдер» оставил. Употреблял в деревне, когда бывал. С определенным артиклем дер. Пусть люди земляком гордятся. Пусть знают, что не подкачал.
На деле, между тем, несложная наука разработки "бери больше, кидай дальше" тоже оказалась не по зубам Ивану Робертовичу. Тут-то Тимоха, благодетель, и нарисовался. Учить стал Родину любить, и комсомол. Открыл Ивану способ, как получать стипендию при неудах и жить в отдельной комнате пятой общаги.
— Шустри. Шустри, будь под рукой и на виду.
Вот где талант открылся. Блеснул способностями. Легко год продержался, но к четвертому семестру стало казаться: все. Даже любовь, всепоглощающее чувство не спасет. Не вывезет. Отчизна отвернется. Вычеркнет комсомол. И опять Тимоха выручил. Знаток сердечных дел. Придумал академ и посадил на место второго, освобожденного секретаря.
А это значит, теперь только в борьбе. Только держа равнение на светлые идеалы, Иван мог жить. Существовать. Но стать неразрывным целым, отождествиться с Ленинским союзом молодежи, слиться мешала фамилия. Из-за нее, короткой, звучной, односложной Ивана принимала за пархатого.
Полжизни копила мама, Эмма Вирховски, для сына деньги. Спасибо ей. Низкий поклон. Но лучше бы фамилию свою дала. Назвали же Иваном в честь Теплякова. Районного доктора, который семимесячного вытянул, поднял. Могли бы и дальше пойти. Полным тезкой сделать. Это не запрещено. У нас в стране для исправления несправедливости природы есть ЗАГСы. Любого могут превратить в Гагарина, Титова или Терешкову. А так только нелепый, глупый повод дали общажным острякам перекрестить Ивана Закса в Госстраха. Ненавистное прозвище. Поэты. Шли бы в литературный институт, там объясняют, какие созвучия полезны для демократического централизма, а какие нет.
Но, впрочем, Ваня давно уже понял, что люди в принципе необучаемы. Серьезно. Простые инициалы И.Р. перед простой фамилией никогда не примут за сокращение от Игоря Романовича или на худой конец Иогана Рихардовича. Фиг. Неизменно и постоянно у каждого второго выходит Израиль Рувимович. Пейсы, ермолка с двойным дном и родственники во всех разведках мира.
Хоть плачь. Пока Иван не окунулся с головой в боевую, кипучую гущу, не отдался всецело борьбе за подчинение меньшинства большинству, не стал проводником великих и бессмертных идей, он даже и не знал. Просто не представлял себе, какие гнусные, коварные и подлые враги у него есть. Повсюду! Объединенные племенной порукой, связанные кровными узами. За каждым поясным портретом члена политбюро прячутся, за красным транспарантом шуршат, косятся из-за стендов наглядной агитации. Рожи строят. Языком нос достают.
Серьезно. Круг сжимался.
— Здгаствуйте, здгаствуйте.
Устрялов. Василий Александрович. Конечно. Наймит. Агент всемирного влияния.
— Хогошо, хогошо.
Такой же Василий, как Хаим, ну в смысле Анатолий, Кузнецов. Чернявый, глаза карие и шнобель с горбинкой. Полтора месяца дрессировал, как таракана. Глядел на преданность и абсолютную самоотдачу. Ногтем стучал по стеклу банки, жег рыбьим глазом лупы. Дивился, щурился и все равно прихлопнул. Выставил. Выгнал. Хорошо хоть Настасья Николаевна, комендант общежития, оставила Ивана. Взяла мести дорожки. Дворницкий веник выдала. Из комнаты не попросила. Даже аванс дала. Но только она. Больше уже никто Госстраху не верил. Жизнь пахла хлоркой и керосином. Разила. Меры санитарного характера маячили на горизонте.
Отчислят. Последнюю корку отнимут — сизый студенческий билет. Три курсовика, восемь зачетов и два экзамена выкатывались черными шарами с запасного пути на главный. Родимый бронепоезд расчехлял стволы. Но до Октябрьских не дотянуть. И тут не сложится. Иван знал точно. Выгонят в сентябре.
Вот почему обрадовался. Даже шов лопнул, разошелся на рубахе. Так подскочил, подпрыгнул. Трахнул кулачищем по столу, когда узнал, что у большого бюста нарисовались глазки. Налицо последствия. Результат непродуманной кадровой политики. Допрыгались. Теперь Ильич всю правду видит сам. Голубенькими. Пронзительными, люминесцентными. Партийная гуашь.
Никто не спрячется. Не уползет. Всех Ваня лично выведет на чистую воду. Заставит шмелем летать и мухой биться в форточку. Будет вам уголок Дурова и прилежащий катет Павлика Морозова. Такой ответ получится, что парой экзаменов не отделаетесь. Устанете расписываться на бумажках, товарищ Устрялов, Василий Александрович. Узнаете, кто здесь действительно доцент.
Дух перевел. В ладони поплевал для плавности скольжения, растер и накатал два письма. Одно короткое, деловое о положении в комсомольской организации ЮГИ, а второе длинное, уже без обиняков о гнусной сущности и неприглядной деятельности Натана Кузнецова. Чего скрывать. Пусть знают все, как Мойшу дома, между своими, называют.
Высокими словами прикрывается, а на поверку просто вор. Жид хитрозадый. Украл, Иуда, «Илеть». Призовой, всем миром завоеванный магнитофон. К себе на квартиру упер и слушает там песни Голды Меир.
Ладно. Составил список, перечислил факты, подвел итог и подписался. Честно, открыто. Иван Закс. Без отчества, но имя полное. Пусть раз и навсегда удостоверятся.
И словно в омут. В никуда. Ушли конверты, а кругов нет. Ни по воде, ни радио, ни просто близких к следственным действиям. Это при том, что таскали через одного. Весь комитет перебывал в специальной комнате. Полдискоклуба, СТЭМ. А Ваня — нет. Единственный человек, которому нечего таиться, прятаться, юлить и врать, не востребован. Ни он, ни Игорь Ким.