Страница 48 из 68
— Два огромных человека на небе, в одеждах, как на тебе, римлянин… В руках огненные мечи.
— Это апостолы Петр и Павел, — спокойно пояснил Великий понтифик. — Они приходили ко мне прошлой ночью и обещали спасти Рим.
Изумленный Аттила не мог оторвать взгляд от неба.
— Как они могли прийти к тебе?!
— Я видел Петра и Павла во сне, — признался Лев. — Но только теперь понял, что был то не сон.
Тем временем около небожителей возник огненный шар. Один из старцев взмахнул огненным мечом, и сгусток пламени покатился в сторону Аттилы и Льва. Не долетев несколько шагов до них, шар сделал полукруг и направился прямо в шатер военачальника гуннов. Походное жилище вспыхнуло ярким пламенем и продолжало гореть, несмотря на то что с небес не переставая хлестал ливень. Когда подходил к концу материал, пригодный для горения, в шатер ударила молния. Ее сопровождал оглушительный раскат грома, от которого Лев и Аттила на некоторое время совершенно оглохли. Удар небесного меча поднял вверх догоравшие остатки кожи — основного строительного материала этого сооружения. В воздухе клочки вспыхивали ярким пламенем и разлетались на сотни шагов.
Страх нашел свою лазейку и в душе храбрейшего вождя; левое веко его начало судорожно дергаться, в глазах появилась растерянность, и он с ужасом смотрел на место, где только что находился его шатер. Остальное войско не так сдержанно воспринимало гнев Неба. Паника и хаос царили в лагере гуннов такие, как будто они попали в западню, устроенную врагом, и теперь были им нещадно избиваемы. Ульдина до сего времени четверо гуннов несли на римском паланкине, но теперь воины, не сговариваясь, бросили носилки, упали наземь и закрыли головы руками. Безногий старик барахтался в грязи и грозил самой лютой смертью лежавшим подле него носильщикам.
На некоторое время стихия утихомирилась. Пошел ровный дождь. Владыка небес показал свой гнев, и люди его поняли — по крайней мере, те, что должны были его понять. Аттила глядел на свое ничтожное, словно потерпевшее поражение, войско и не испытывал ни ярости, ни бешенства; ведь он и сам недавно испытал ранее неведомое чувство страха. Предводитель гуннов только укоризненно произнес:
— Найдется ли среди воинов несколько храбрецов, которые помогут почтенному Ульдину?
Один из лежавших носильщиков паланкина поднялся и начал пинать ногой товарищей. Сыпавшиеся непрерывно удары скоро вернули им разум. Одни начали поднимать советника, другие поднесли вывалянные в грязи носилки, но Ульдин с презрением их оттолкнул:
— Прочь, жалкие овцы! Коня мне!
Желание старика исполнили. Пылавший ненавистью Ульдин поднял коня на дыбы, стремясь передать животному свою великую ярость. Похоже, это ему удалось. Подчиняясь всаднику, конь поскакал в самую гущу лежавших воинов; копыта его разбивали головы, ломали хребты, дробили ребра. Этого Ульдину показалось мало. Он выхватил меч и занес для удара:
— Трусливые ничтожества! Я порублю каждого, кто сейчас не встанет на ноги и не возьмет в руки свое оружие! Глупцы! Небо сожгло шатер Аттилы потому, что хотело сказать: довольно стоять на месте! Мы идем на Рим! Небо торопит нас!
В это время раздался страшнейший раскат грома. Молния вошла в меч Ульдина и пронзила насквозь всадника и скакуна. Оба упали наземь и, не издавши ни звука, околели. Старый гунн, который был испытан всеми видами смерти, пал, сраженный единственной силой, которую боялись гунны, — и погиб храбрый Ульдин в виду всей армии. Начавшие подниматься воины увидели страшную смерть столетнего воина и снова упали на землю. Они оставались в таком положении до тех пор, пока гроза полностью не прекратилась.
Стихия навеки успокоила Ульдина, вступившего с ней в спор, и пошла на убыль. Не обращая внимания на мелкий теплый дождик, Аттила с грустью осмотрел свой лагерь: он напоминал поле битвы, причем которая закончилась не в пользу гуннов. И вдруг предводитель гуннов вспомнил о чем-то важном и едва не бегом поспешил к тому месту, где стоял его шатер.
Здесь хранилась походная казна. На месте шатра среди дымящегося мусора валялись золотые и серебряные монеты, украшения. Иные вещи расплавились, застывшие капли драгоценных металлов засеяли вершину холма. Льву одна монета показалась любопытной, он никогда не видел денег подобной толщины. Великий понтифик поднял монету, и сразу стала понятна причина ее необычности: некая сила намертво соединила благородный солид с изображением Валентиниана с золотым безантом, на котором красовался император римского Востока — Феодосий.
Аттилу валявшиеся под ногами сокровища не интересовали. Нещадно втаптывая в песок золото, он искал более ценную вещь. Наконец, под россыпью монет он увидел острие меча. Разбросав в стороны все лишнее, военачальник извлек меч. Он оказался совершенно негоден: оружие местами расплавилось и согнулось, а на самой середине его лезвия металл почти прогорел вовсе. То был Марсов меч, который даже при ударе о камень не получал зазубрин. Гунны верили, что меч послан небом и, пока он с ними, войско Аттилы непобедимо. Военачальник сам же сделал случайно попавшее в руки оружие талисманом победы.
Слеза упала на негодный металл, который еще недавно был знаменитым Марсовым мечом. Аттила без особых усилий переломал о колено оружие, сраженное мечом небесным. Обе половины он бросил под ноги телохранителя со словами:
— Закопай это в землю немедленно и забудь о его существовании.
Потерю Марсова меча соотечественники все же заметили, и печальная весть разлетелась по лагерю.
Дыхание смерти
К полудню ярко светило солнце, как будто не бывало в этот день грозы и ливня. Однако последствия стихии никуда не исчезли вместе с ней — в разгромленном лагере никто не спешил наводить порядок и, что самое худшее для Аттилы, полностью изменилось настроение его обитателей. Онегесий понял, что сегодня римским послам лучше не приближаться к предводителю гуннов, и распорядился позаботиться об отдыхе немолодого Льва. Для него и Проспера выделили просторный шатер; стол в нем накрыли яствами — не слишком роскошными, но подобными довольствовался и сам Аттила.
После обеда Проспер задремал, а неутомимый Лев вышел на прогулку. Он бродил среди тысяч врагов, но ни у кого из гуннов не возникало мысли потревожить этого пожилого, с необычно огромной бородой, римлянина.
Поодаль от лагеря его привлекла толпа гуннов — числом более ста; люди эти выглядели изгоями, отторгнутыми от единого тела. Великого понтифика неизменно тянуло туда, где боль, страдания, где требовалось утешение; не ошибся он и на этот раз. Увиденное заставило сердце Льва сжаться от жалости. Все отверженные были мучимы жестокой лихорадкой; иных жар съедал настолько, что они сняли с себя одежды и лежали, прижавшись к холодной земле — словно хотели отдать ей свое тело. Два человека были мертвы, их больные товарищи, тратя последние силы, копали могилу — здесь же, подле трупов. Иногда отверженным бросали, словно собакам, какую-то еду. Судя по их исхудавшим телам, происходило это нечасто. Полученную лепешку эти несчастные делили между всеми товарищами — по крайней мере, теми, кто еще мог и желал есть. Среди толпы страдающих гуннов Лев заметил четырех больных римлян — видимо, из числа пленных. Даже опустивши одну ногу в могилу, умиравшие продолжали оставаться людьми. Пожалуй, пред лицом приближающегося конца они были добрее тех, кто не думал о смерти: еду делили на всех, и римляне получали точно такой кусочек лепешки, как и гунны. Жестокая болезнь навсегда объединила враждующие народы. Чтобы они не смогли идти в сторону лагеря, перед обреченными стояли воины с длинными копьями. Едва кто-то приближался к проведенной на земле черте, получал укол от соплеменника, который мог быть смертельным.
Льву захотелось помочь несчастным людям хотя бы сочувствием, но два скрещенных копья преградили ему дорогу.
— Если ты, римлянин, переступишь черту, то останешься за ней навсегда, — пояснил один из воинов.