Из-под снега

***

Вильяра слушала неумелую, но действенную песнь найдёныша. Кажется, она вложила в заклятие понимания многовато себя, не соизмерила силу. И когда будила — тоже. А, не беда, тем интереснее коротать зиму!

Мудрая отослала Тунью прочь, и силою дара, жаром своим поманила к себе чужое существо. Голосом тоже позвала:

— Нимрин!

Он отбил колдовской зов, будто летящий в лицо снежок, не раздумывая. Похоже, его учили таким вещам, хорошо учили. Уставился исподлобья:

— Чего ты хочешь от меня, мудрая Вильяра?

— Ты желаешь завалить меня на шкуры. Ты очень сильно этого желаешь.

Он упрямо мотнул головой, сглотнул и ответил:

— Это твоё желание во мне. А я не знаю. Я опасаюсь прикасаться к твоему жару, прежде чем разберусь с собой.

— Ты живёшь одним моим жаром, Нимрин. Пока — только им. Это единственная защита от врага, идущего по твоему следу. Ты хочешь согреться, я хочу согреть тебя. Иди ко мне, Нимрин.

— Кувыркаться с тобой — единственный способ?

— Для тебя сейчас, да.

Вильяра не стала ждать новых вопросов. Она знала, что делает, знала, чего хочет. А у разодранного на части духа — откуда силы на сопротивление? Да и зачем сопротивляться-то?

***

Жар, ласковый и щедрый, наполнил тело Нимрина жизнью. Жар неистовый, неудержимо влекущий. Нимрин падал в пропасть, зажмурив глаза от блаженства и страха. Почему страха? Падал? Ну да, колдунья облапила его и опрокинулась навзничь, увлекая за собой. А губы её он нашёл сам, и груди, и… Вошёл туда, куда настойчиво приглашали. Смутно помнил привычку осторожничать, беречь женщину, а делал ровно наоборот. Вломился грубо и резко, зачастил. Вместо ожидаемого недовольства, едва не растаял в свирепом наслаждении Вильяры. Окончательно потерял края, верх и низ, желанное и нежеланное, своё, чужое…

Кончив, лежал, пустой и лёгкий, на груди колдуньи. Ощутил, как её горячий язык ласково щекочет ему ухо, потом шею. Кое-как выдернул себя из забытья, приподнялся, посмотрел в глаза — утонул в двух мерцающих серебристых омутах. Нет прошлого, нет будущего, лишь настоящее. Нет силы, нет воли… А что тогда вообще есть?

— Вильяра, кто я?

— Нимрин, — она ласково улыбнулась и снова притянула его к себе. — Не спеши, бродяга, ты ещё недостаточно согрелся. Твоя весна ещё не скоро.

Слова сказались сами:

— Ты — моя весна! Ты — моё великое солнце и светлейшая луна. Ты — тепло моего дома и пламя моего горна…

Нимрин осёкся. Дом у него, наверное, где-то был, а горна не было, точно. Что он несёт? И колдунья, разом напрягшись, перекатилась, подмяла его под себя, зарычала в лицо. Сперва нечленораздельно, потом словами:

— Спрашиваешь, кто ты? Зеркало кривое! Эхо в пустой башке! Одевайся, и пусть тебе покажут твоё место. Дерьмо талое!

Укусит? Ударит? Нет. Встала, подобрала штаны, скользнула в них, рывком затянула вздёржку пояса. Пошарила на столике со снедью, рванула зубами найденный кусок. Скалила клыки, прожигала злым косым взглядом, пока он разбирался с обновками из чужих обносков.

Понял уже, что хозяева дома не ходят в жилых комнатах обутыми и в куртках. Может, им жарко, а ему — нет. Без прямого приказа Нимнин не собирался мёрзнуть. Шнуруя завязки меховых сапог, отметил: руки знают, что делать, словно не в первый раз. Как Вильяра ухитрилась запихнуть ему в голову не только язык, но и бытовые навыки, и умиротворяющую песню-заклинание-завывание? Кстати, не пора ли завыть самому? Но свирепая гримаса на лице Вильяры уже сменилась задумчиво-печальной. Интересно, на какую больную мозоль Нимрин ей наступил?

Если подумать, горн — атрибут кузнеца, и здешний хозяин — кузнец. Колдунья обозвала Нимрина зеркалом, эхом. Нимрин случайно повторил речи Лембы? А чего злиться-то? Кузнец и колдунья вместе. Они делают друг с другом, что захотят, к полному взаимному удовлетворению. И не стесняются никого. Что не так? Любопытная загадка, если бы в Нимрине сохранилась хоть толика любопытства. Но кое-что он решил прояснить для себя сразу.

— Вильяра, я прошу прощения за опрометчивые слова.

Поймал ещё один тяжёлый взгляд, но колдунья не разъярилась вновь. Значит, можно продолжать.

— Я не знаю, чем я тебя задел. Но я надеюсь, ты не отказываешь мне в защите и покровительстве? Твоё обещание в силе?

Вильяра сморщила нос, фыркнула.

— Я храню свои обещания и не отказываюсь от данного тебе. Иначе ты сдохнешь, а я хочу видеть тебя живым. Вся зима впереди, скучно.

Нимрин встал со шкур, слегка поклонился — то ли колдунье, то ли столику с едой.

— Я благодарен тебе, о, мудрая.

— Повторишь в другой раз, когда ты в самом деле будешь мне благодарен. Иди. По коридору направо, вторая дверь по правой стороне.

Взгляд Вильяры неприятно сверлил спину, пока Нимрин откатывал круглый каменный диск, преграждавший выход из комнаты. Дверь гулко прогрохотала по аккуратно выдолбленным каменным пазам.

— За собой закрой! — донеслось вслед.

Нимрин не стал нарываться, молча закатил тяжёлую каменюку обратно. Похоже, слабаков в этом доме не водится. Нимрину дверь была по силам, но в позабытой прошлой жизни он явно привык, что большинство окружающих не просто слабее, а много слабее него. Здесь подобные привычки могли повредить. Сделал вывод, запомнил.

В коридоре оказалось холоднее, чем в комнате. Свод и стены отёсаны грубее, пол истёрт до гладкости и чисто выметен. Нимрин коснулся камня над головой, поскрёб ногтем. Песчаник или туф, плотный, однородный, но не слишком твёрдый. Самое то для катакомб. Выдолбили низковато и узковато, кузнецу Лембе — еле-еле пройти. Однако сухо и не душно. Запахи гари, нечистот, чего-то кухонного присутствовали, но не шибали в нос. В стенной нише мерцал зелёным маленький светильник. Нимрин наклонился рассмотреть — в мутноватом стеклянном пузыре среди тёмного и рассыпчатого копошились мелкие светящиеся черви. Света они давали чуть-чуть, следующий светильник — за изгибом коридора. Сам Нимрин обошёлся бы и вовсе без подсветки, а те, среди кого он жил раньше, вероятно, сказали бы: «Темень, хоть глаз коли!»

Пророкотала дверь, колыхнулся воздух, прошуршали шаги.

— Эй, ты всё ещё здесь? Ты светляков никогда не видел?

Вильяра задала вопрос скорее удивлённо, чем рассержено, потому Нимрин спокойно и честно ответил:

— Таких не видел. Или не помню.

— Иди уже, пустоголовый. Или ты забыл, куда?

— Вторая дверь по правой стороне.

— Вот и иди.

***

Тунья злилась и скоблила большую белую шкуру. Перелинявший на зиму зверь был прекрасен, силён и не собирался становиться новой курткой охотницы. Ха! Кто бы его спрашивал! Тунья тогда управилась со зверем в одиночку, и сейчас продолжала. Лучшую одежду, самую почётную, правильную, надёжную, охотник создаёт собственными руками, от начала до конца. Сам украшает простым и строгим, заповеданным предками узором или оставляет вовсе без украшений, кому как больше нравится. Нет, охотнику не зазорно принять одежду в дар, подарить, обменяться, но это особые, редкие случаи. Дети, старики, слабые ходят во всём дарёном, щедро изукрашенном в знак заботы. Целое послание можно составить, украшая одежду того, кто тебе дорог. Разгадывать узоры — любимая забава. Ещё некоторые мастера придумали шить одежду на продажу, бесприютные неудачники покупают себе это на ярмарках. А распоследнее дело — обноски с чужого плеча. Вытертые, драные, перешитые, со споротым узором, если был. Новому слуге Тунья отдала самую истрёпанную рванину, какую нашла…

Вот некоторых только вспомни! Дверь открывается, и то самое черноголовое пугало — на пороге. Пялится своими дурацкими тёмными глазищами, сообщает, зачем явилось.

— Распорядительница Тунья, мудрая Вильяра прислала меня сюда, чтобы мне указали моё место.

Голос без выражения, нелепая рожица, то ли страшная, то ли смешная, и тощая долговязая фигура.

— Лучшее твоё место — стоять на меже и гонять кричавок от сыти. Жаль, сейчас не лето!