Хариусы

Анатолий Онегов

Хариусы

В. Кузьминой

Я всегда считал хариусов самыми необыкновенными рыбами…

Я видел много разных рыб… Еще мальчишкой, на Оке, чуть ниже Белоомута, ловил я таких лещей, которые не умещались в корзине. Эти широченные, в противень, рыбины горели в утреннем солнце глубоким бронзовым огнем, и мне всегда было жалко эту драгоценную бронзу, которую потом, у печи, хозяйка снимала кухонным ножом.

А жерех на волжских перекатах!.. Ты таишься за кустом у самой воды… И вдруг всплеск-удар посреди струи. Круг от удара еще не успевает разойтись, а твой девон уже там, в струе, чуть ниже того места, где только что появился круг. И еще один удар – на этот раз по твоему девону. И стремительный рывок-бросок, но уже проигранный рыбиной… А потом на песчаную отмель под легкий треск спиннинговой катушки, как под траурный барабан, легкая волна-выплеск, как дань победителю, выносит побежденного, но несдавшегося бойца-жереха.

Я помню и сомов, угрюмых и упрямых от своей собственной силы и глубины омута, в котором они жили. Я ловил и по старинке на квок ночью с лодки-долбленки… Лодка, рожденная из старого осокоря искусным мастером, послушная легкому веслу, как хороший конь умному седоку, без волны, без всплеска, в легком тумане летней ночи спускалась вниз, вслед за течением. Там, внизу, чуть дальше по течению, глубокий омут…

Перед омутом, как перед страхом бездны, течение слабеет, теряет силу. Шнур властно потягивает за собой глубина. Ты еще и еще отпускаешь шнур. Тишина омута и тишина ночи над тайной глубиной. И в этой тишине только сонный скрип коростеля в кустах и буль-буль, квок-квок после короткого удара по воде полой колотушкой-квоком, которая, по мысли рыбаков, должна воспроизводить что-то близкое к голосу лягушки.

Сейчас свал в глубину пойдет еще круче. И тут шнур будто цепляется за что-то на дне… Сильный рывок-подсечка – и это что-то там на дне ночного омута упруго и сильно отзывается тут же по шнуру… А дальше все зависит от тебя, от сома и от лодки.

А как потом ждешь первого проблеска зари, чтобы уже на свету разглядеть побежденное тобой чудовище!

До зари, до первого света еще так далеко, и ты в ожидании утра сидишь на борту лодки, уткнувшейся носом в берег. Дальше лодку пока не вытащишь – она полна воды после ночной встречи с тайной омута. Эту воду ты будешь вычерпывать уже потом, утром, когда вдосталь насмотришься на хозяина речных глубин, что до сегодняшнего дня таился под корчами мореных дубов, давным-давно упавших в реку, а вот теперь лежит рядом с твоей лодкой и твоим веслом, которому еле-еле хватило длины, чтобы сравниться с этим усатым страшилищем…

Я видел много разных рыб. Неделями на таежных озерах я охотился за щуками, которые рвали все мои снасти, на которых потом я все-таки выходил. Я держал на миллиметровом шнуре громадин осетров, резал этим шнуром руки, а потом в нетерпении резал руки еще и о чешую-панцирь этих рыб-динозавров. На умирающем от мороза озерном плесе в обледеневшей лодчонке я ждал встречи с сигами, и они рисовались мне быстрокрылыми птицами, только живущими не здесь, над водой, а там, в воде. Как бесценный дар Бога Вод поднимал я на вытянутых руках бело-голубых лососей, а потом долго не мог забыть презрительно-дерзкий профиль лоха-кочевника…

И все-таки не лососей, не сигов, не щук и не сомов считаю я самыми необыкновенными рыбами. Нет, не они, а другая, не очень большая, серебристо-быстрая рыба хариус стала для меня и мечтой, и сказкой…

Я не помню сейчас имени той речки, на берегу которой стоял тогда щитовой домик-вагончик сторожа дорожной техники. Сторожа звали, кажется, Андреем. По ночам он должен был охранять бульдозер и еще какие-то машины, которые днем, рыча от усталости, сносили вместе с ржавыми от болот пластами земли непроходимый ивняк и худосочное березовое мелколесье, чтобы здесь, на месте болот, проложить дорогу.

На ночь строители дороги оставляли нам свою технику и куда-то уезжали, а мы с Андреем оставались в домике-вагончике одни и всю белую ночь напролет разговаривали об охоте и рыбной ловле. Время было летнее, до охоты еще было далеко, а потому все наши ночные разговоры-планы в конце концов реально сводились к очередному утреннему походу вниз по реке, к переборам, за хариусами.

Переборами там, в Архангельской области, называли каменистые перекаты. Они завораживали меня лакированным блеском лобастых камней, обмятых прозрачными струями, и бесконечным танцем-кружением воды за камнями. И я заранее по шуму реки старался узнать о каждом таком переборе-перекате и заранее готовился к чудесной охоте.

До перебора обычно впереди шел я и время от времени перекрещивал речное плесо чертой спиннинговой лесы. Блесну сносило течением, и обычно тут, когда дуга лесы распрямлялась и блесна, как рыбка, победившая наконец стихию, но очень оттого уставшая, замирала на месте под берегом, и следовала щучья атака.

Щучки в реке были небольшими, но скорость течения и резвость, присущая юности, делали их упорными и настойчивыми в желании победить.

Но вот через чащобу кустов еще шепотом добирался до нас голос перебора, и я тут же сматывал свою спиннинговую снасть и уступал место впередсмотрящего Андрею. Перед самым перебором мы останавливались. Я оставался на месте и дальше, а Андрей, осторожно подняв над кустами удилище, начинал подкрадываться к камням, окруженным пляшущей пеной. Я следил за каждым его движением и переживал вместе с ним…

Вот кончик удилища, поднятого над кустами, вздрогнул и медленно стал опускаться вниз, потом снова вздрогнул в обратном движении, и я увидел, как темной точкой устремилось к камню, пенящему воду, то, что было слепнем, посаженным на крючок… А дальше мне оставалось только ждать и догадываться о том, что происходило в данный момент там, впереди, метрах в тридцати от меня.

Слепень мягко касается воды и тут же отрывается от нее, будто он вовсе и не падал вниз, а лишь на короткое время опускался к речной струе, чтобы после жаркого летнего полдня окунуться в текущую вместе со струей прохладу… И снова слепень касается воды и снова будто нехотя отрываетсяот струи… И тут взмах удилищем – и живым солнечным зайчиком выплескивается из воды небольшая рыбка.

Хариус пойман. Пойман второй, третий, много пятый на одном переборе. Вот они эти рыбки, быстрые и чистые, как прохладные струйки северной речки, давшей им жизнь. Вот оно чудесное перо-парус спинного плавника, который эта рыбка только что расправляла на течении перед броском кдобыче! Это хариусы! Вот они! И можно идти дальше, кследующему перебору, по дороге наказывая щурят за озорство и внимательно прислушиваясь к таежной тишине в ожидании встречи с новым перебором-перекатом.

Но радости у меня почему-то нет. Нет, я – охотник, и предки мои тоже были охотниками, и добыча для нас всегда была даром земли за старание и охотничью мудрость. Но я не могу принять этих, только что живых, только что серебристо-быстрых, рыбок за добычу. Я не знаю почему, но мне жаль их, таких небольших, таких скромненьких сейчас, в моей руке, без воды. Мне жаль их, как сказку, которая вдруг окончилась. И, наверное, поэтому перед каждым новым перебором я и уступаю место охотника Андрею…

Много раз потом приходили ко мне хариусы, которых я мог бы назвать своими. Казалось, эта моя охота вот-вот должна была состояться. Так было и на северных реках и в горах юга Сибири. Но что-то всегда мешало мне начать эту охоту за своей главной сказкой.

На горной речке, несущейся среди скал, к хариусу меня не допустила жадность людей, для которых эти рыбы были просто богатой добычей…

По весне хариусы поднимались по этой речке куда-то вверх, к какому-то таинственному горному озеру, до которого мне так и не удалось добраться. Где-то там, как в сказке, спрятавшись от людей, хариусы и проводили все лето. И я очень верил, что вода в том сказочном озере была голубой-голубой.