Страница 28 из 37
– Коль, ну что ты ночью?
– Знаешь, голубчик, мне так лучше видится все. Давай не будем это трогать.
И он ночью начинал писать. В Прилуках то же самое, но там солнце садилось в одиннадцать, и работать приходилось много, до усталости.
А мы со Зверевым вставали рано, часов в семь-восемь. Я ему говорю:
– Коля еще не проснулся, погоди, сейчас пойдет в туалет.
Колька идет.
– Коль, на минуточку.
– У меня ничего нет.
Надоели с этим вопросом.
– Коль, а может, немножко есть у тебя, грамм пятьдесят?
– Володь, ну мне сейчас не до этого, я только встал, а ты про 50 грамм.
– Ну Коль, ну налей стакан!
– Надоели вы мне!
Нальет – а иногда нет, «не могу, сплю, в туалете». А иногда нальет грамм сто в стакане, через дверь мне выдаст, ну я Звереву несу, он выпьет. Вот так все время соображение по поводу выпить. Это программа дня. Он закладывается довольно интересно, с такими ходами московскими – у кого, где, когда, с ночевкой. И это каждый божий день, запись идет, только когда ночевать. Денег никогда нет у Толи. Денег чтобы он дал, это очень редко. Как только деньги он получает, тут же исчезает. Приходит через два дня: «Старичок, у тебя выпить нет?» Выпить нет. Пойдем купим – у нас магазин там рядом. Если закрыто, шли в ресторан. Был болгарский ресторан на Маяковке, в отдельно стоящем здании. Вначале он был украинский, «Киев», потом стал болгарский, «София». К швейцару подходишь, даешь десятку, коньяк стоил рублей восемь, два рубля он брал себе.
– Старик, у меня денег нету.
– Старик, тебе вчера 500 рублей дали, куда дел!
– Да хуй знает, куда дел, какие деньги, я не помню!
– Да хуй ты придуриваешься, где деньги, давай снимай ботинки! Запрятал?
– Знаешь, старик, в ботинки я не прячу, вот Димка Плавинский, тот в ботинки прячет, а я нет.
– А куда ж деньги ты девал?
– Старик, а какие деньги, я не помню.
С него деньги было получить невозможно.
– Ну, нет денег, тогда хуй с ним, у меня тоже нет.
Проходит время:
– Старик, я тут нашел, за подкладкой рваные валяются, три десятки.
– Ну, вот видишь, нашел, ну тогда идем.
Он один боялся, чтоб не забрали. Идешь к ресторану, берешь три бутылки коньяка. Тут уже все хорошо, тепло! Чего-то я готовил, суп, картошку пожарим, колбасятину, ну как обычно. А дальше начинались разговоры. Часто бывало о художниках. Он никогда плохо ни о ком не говорил. Никогда. Единственное, о ком он мог даже вспылить иногда, – это Яковлев. Я думаю, это единственный художник, к которому он как-то ревновал. Чувствовал, что-то есть в этом Яковлеве, чего ни у кого нет, какая-то другая природа сумасшедших. Такой же, как и он. Хотя психопатии у них разные были. Показывал работы – вижу, бесится. А я продавал работы пачками, всем помогал, себе ничего не брал. Иностранцев у меня много было в общении, кто приедет – вот Зверев, Яковлев, мои работы, Плавинский иногда оставлял, но реже.
И вот я ему Яковлева работу показываю.
– Старик, кол.
Следующую.
– Два с минусом.
Дальше.
– Нальешь мне по полоске, грамм пятьдесят?
На бутылке разные полоски – «Московская», такая, сякая.
– По какой полоске лить?
По этой, вижу, много.
– Старик, ты мне по верхней полоске налей.
– Ладно, хуй с тобой, три с минусом.
– Почему? Замечательная работа!
– Старик, я тебе знаешь, что скажу, – он, блядь, ходит в дорогом пальте с каракулевым воротником.
Он всегда это пальто приписывал Яковлеву. А Яковлев считал его большим художником, называл бойцом почему-то.
– Володь, Володь, Зверев же – это хороший боец!
Однажды мне Толька рассказывал, как он Яковлева пригласил в ресторан, в «Поплавок» у «Ударника». Встретил случайно Яковлева:
– Старик, пойдем в ресторанчик!
А Яковлев если выпивал, то творил бог знает что. В общем, двое сумасшедших оказались в ресторане. Яковлев, может, спокойней был, но Зверев чем больше с ним находился, тем больше накачивал себя всякой подозрительностью. Дали меню.
– Старик, ты чего есть будешь? Это не хочешь, то не хочешь.
– Старик, давай отсюда досюда возьмем.
Набрал до хуя, официанты все принесли, завалили едой. Яковлев как давай жрать все подряд, одно за другим. «Блядь, что он делает на хуй – надо бежать!» И под видом, что в туалет надо, уходит из ресторана и оставляет Яковлева для расплаты. Яковлев ни хуя не понимает, Зверева нет, набрали до хера, я ничего не знаю, он заказал, я ухожу. Его тормознули, позвонили куда, вторая группа – «Иди, больше не приходи, мы не пустим». Вот так Зверев Яковлева пригласил в ресторан.
Рудик рассказывал мне, как привез к реалистам Аркадия Северного, поставил его запись, «Толя, смотри, это он поет!» – но Зверев был пьян, стал хамить, Аркадий ушел – «Что это, кто это?».
Были унизительные сцены у реалистов в Камергерском, я был там с ним несколько раз, не помню, как их звали. Алкаш такой. Зверев звонит:
– Я зайду.
– С кем ты?
– Я с Немухиным.
– Ладно, хуй с тобой, с Немухиным вместе давай заходи.
– Пришел, гений хуев, блядь. Еще один, что ли? А мы, по-твоему, что такое? Говно что ли?
– Вы-с замечательные! – «Вы-с» он говорил.
– Да блядь как замечательные. Ладно, хуй с тобой, садись, ботинки не грязные? Деньги есть? Рублишко рваный?
– Ну какой-то завалялся там трояк…
– Давай на хуй на стол.
Ну, тот лезет по карманам, он зовет второго:
– Старик, у этого разъебая трояк…
– Если ты, блядь, про мою Таисию скажешь плохо, я тебе, сука, морду всю набью на хуй.
– Да не, ну что вы, я вашу Таисию нисколько не трогал…
Жена его, Таисия.
– Ты, блядь, только тронь на хуй мою Таисию, я тебе всю морду на хуй расквашу.
– Гений, я тебе покажу говно собачье. А я, по-твоему, кто?
– Ну, вы-с, конечно, гений первый.
– Ну, давай сбегай, принеси нам.
– Немухин, вы что, приятель его, что ль?
– Ну да, говорю, в какой-то мере приятель.
– Странного вы себе приятеля нашли.
Но ко мне он не цеплялся. Ну, принес, там закуска, плавленый сырок, черный хлеб, колбасы кусок.
– Веди себя прилично, сука, будешь плохо себя вести – вот имей в виду, выгоню под стол, там сиди как собака.
Вот так с ним обращались, кошмар какой-то. Он к ним ходил, ночевать негде, но он знал, что они его любят тоже, это такой вот пьяный жаргон.
Там же его учитель жил, который преподавал в 1905-го года, Синицын.
Я встречался с его преподавателем и спросил:
– За что вы Зверева уволили?
– Володь, ну представляешь, висел портрет Маленкова, не на чем писать, он снял, перевернул, замазал и накатал натюрморт. Его ничему не учили, я к нему подходил, и он мне говорил: «Старик, это не твое дело, ты смотри, чтобы мы не дрались и друг у друга кисточки не воровали. А мы сами разберемся».
Вот и прицепились. А уволили за то, что бороду носил, как стиляга, – нельзя было. Булганину или Калинину козлиную бородку можно было, а молодому художнику нет.
Михайлов-Романов рассказывал, как Зверева страшно били какие-то художники. Володя Лобанов, его брат, фотограф, показывал слайды, получался фильм, один день из Толиной жизни.
Брата я его хорошо знал, и у меня были его фотографии. Там до драк доходило. Михайлов личность была дай боже. Он такой был сексуальный маньяк. Но талантливый парень был, ассамбляжи делал, объекты. Хороший художник был. Не скажешь, что ерунда какая-то, способности были. Жил он на Рылеева, квартира хорошая у него была. Плавинский там же был, другие, все выпивали и вели беседы. Они не были великосветскими или творческими, странные какие-то беседы. Ни одной из них передать невозможно. Сексуален был невероятно и любил молоденьких сексуальных девочек. Девочками он великолепно пользовался. Тогда были молодые московские давалочки, сейчас уж таких нет, может за 100 долларов или за 50, я не знаю. Тогда были романтические натуры. И вот эти девочки все время на этот мед слетались. Михайлов однажды мне показал: «Смотри, Немуха!» – две девочки у него в кровати лежат, лет восемнадцати. «Немухин, вот мое увлечение. Такие девчонки. Приходи к нам!» А я уж не выпиваю, а без выпивки чего у вас сидеть как гриб в углу.