Страница 12 из 14
– Не хочу. У меня жизнь только начинается.
– Бобочка, мне бы внучков понянчить, старость не за горами, не справлюсь я потом, – упрашивала она в его тридцать.
– Дэда, да успокойся ты. Не нужен мне никто.
Я только бизнес начал. Заживем теперь, крышу вон нужно починить, а скоро и баню пристроим. Будешь ты у меня как королевна мыться.
– Боба, ты послушайся меня. Тетя Машико невесту тебе нашла. Хорошую девушку, работящую, красавицу, на почте работает. Пора уж, дэ, извелась я вся. Что ж ты один век свой коротаешь? Марико приводил, а где она теперь? Нануко ходила, приличная девушка была, да ты ее прогнал, что ли… Кого тебе надо-то? – с горечью вопрошала мать, когда ему стукнуло тридцать пять.
– Ар минда, дэда[1]! Найду кого, – только и ответил сын.
– Ох, швило[2], свободным нравом ты весь пошел в отца! – с упреком, впервые за последние двадцать пять лет, вспомнила мать не состоявшегося мужа-проходимца и добавила вслед: – Смотри, чтобы наша была. Другую не приводи! Не приму! Боба только кулаки сжал.
– Гагижди?![3] – орала трубка Лашиным голосом. – Тебя мать потеряла, тетка вопит, словно ее режут, мобильный четыре дня как отключен! Ты с бабой кувыркайся, но о родных-то не забывай!
– Ну, ты… Встретимся, прибью! Какая она тебе баба? Жена моя будущая. Мы жениться решили! А телефон выключил, чтобы вы все не мешали.
Свечи на столе дрожали, и гордые птицы оживали, а их пуговичные глаза, украшенные изумрудно-голубыми пайетками, искрились и жалобно переливались. Казалось, нежные создания трепещут от холода, и Ане сразу же хотелось их обнять и согреть.
– Жениться, говоришь? А мать знает?
– Узнает. Я кольцо Ане подарил. Весной и свадьбу сыграем! Поздравить, а не ругать надо, кацо!
– Я те так поздравлю, когда увижу! У матери давление поднялось. Лежит, все твердит: «Бобочка, мой Бобочка…» Галину Викторовну переполошили. Меня жена из дома, сказала, выгонит. За ночные прогулы. К тебе приду жить, чтоб тебя!
– Ну, извини, брат. Понимаешь, у нас впервые так. Как в раю.
– Ты раем-то не прикрывайся! Мы уж думали, случилось что.
– Любовь у нас, понимаешь, любовь! А ну вас к черту! Все, отбой, генацвале!
Аня улыбалась. Мокрая после душа, она как есть, голышом, с накинутым на плечи банным полотенцем выскочила на балкон. Солнце жарило и упрямо, дольше обычного держалось в зените, словно за два предыдущих дождливых дня наверстывало упущенное. Вдали, из-за дымчатого горизонта волнообразного Кавказского хребта, выпирала гора, пушистая, покрытая с западной стороны могучим частоколом изумрудных елей. Восточной ее части видно не было, но Боба рассказывал, что там хоронилось труднодоступное ущелье с ледяным водопадом, уносящим свои неспокойные воды вглубь расщелин и выплескивающим нутро в верткую, в любое время года холодную речку. Чуть ниже ельника, на пожелтевшем склоне – пастбище, отара почему-то темно-желтых, а не белых, как она всегда думала, овец. «Грязные они, что ли».
Дом, который Боба снял в Лагодехи, оказался маленьким, но уютным. Двухэтажный коттедж легкой и бесхитростной архитектуры – первый этаж из светлого базальтового камня, второй из белого кирпича, – приютился на отшибе, совсем близко к городскому парку, плотно заросшему кривыми дубами и развесистыми голостволыми грабами. Вымытый до блеска, уложенный плиткой двор по периметру аккуратно усажен молодым кизильником, внутри – живая двухметровая изгородь из мускатного винограда, где в шелковых листьях с утра до вечера гудели пчелы и прятались неизвестные Ане красноголовые крохотные птахи. В сердце этого с любовью обустроенного патио – белоснежный тент, укрывающий лапами от назойливого горного солнца круглый, белого камня обеденный стол с толпящимися вокруг ажурными стульями цвета слоновой кости. Место – беззвучное, буколическое, медленное. Здесь хотелось задержать дыхание.
Когда солнце наконец садилось, а горные склоны брали в плен плотные малиновые тени, в низине становилось холодно, чугунные стулья моментально остывали, и Боба приносил из гостиной охапку парчовых подушек с вышитыми золотом павлинами. Свечи на столе дрожали, и гордые птицы оживали, а их пуговичные глаза, украшенные изумрудно-голубыми пайетками, искрились и жалобно переливались. Казалось, нежные создания трепещут от холода, и Ане сразу же хотелось их обнять и согреть.
Так влюбленные коротали вечера. Пили терпкое вино, закусывая сыром и не созревшим пока виноградом, слушали засыпающий, но все еще переполненный звуками лес, целовались, касались, шептали всякое. В спальню не торопились. То – другое, а в этой вечерней, уютной, домашней возне Аня чувствовала настоящую, ничем не омраченную, волнующую близость. Девушка помнила каждый вечер.
Впереди был еще один, последний…
Под махрой жарко. Солнце не щадит. Глаза слепнут от яркого света. «Это просто чудо! Все белозеленое. Самое подходящее для любви сочетание», – с нежностью подумала Аня. Прошлую ночь они почти не спали. Сердце тут же заторопилось, а в унисон ему заухала откуда-то сверху неведомая, пролетающая мимо птица. Аня улыбнулась. Глупо улыбаться самой себе, но не сдержалась.
Прошло всего четыре дня, а столько всего произошло. Как об этом сказать матери?
В первый раз они приехали в Грузию втроем – Аня с Галиной Викторовной и Анина близкая подружка, Нинка, которую позвала для отвода глаз, «чтобы мать не скучала и ничего не заподозрила», о чем Аня честно призналась Нине накануне. Та была поездке рада, но Аню отругала.
– Ты что? Не понимаешь, с кем связалась? Наши козлы еще те (козлами она называла всех мужиков без исключения), а те так вообще… Это же южный народ! Ни одной юбки не пропустят. У них каждое лето новая жена. И потом – ему вот-вот стукнет сорок, а это у них, сама знаешь, как переходный возраст, пубертат. Не терпится – ищи мужа тут, на родине.
– Какого мужа, Нин? – чуть не плакала Аня. – Рано об этом. И потом – Боба другой, он добрый, хороший, заботливый.
– Другой, как же! Нашел дуру питерскую. Ну ладно.
Даже если другой, а дальше-то что?
– А что дальше?
Аня о «дальше» вообще не думала. Если бы ей прежде кто-нибудь из подруг рассказал подобную историю и пришел за советом, она отреагировала бы точно так же. Возмутилась. Пустилась бы в пространное, отрезвляющее морализаторство, «включила» бы на полную здравость и логику, приплела бы сюда избитые киношные и книжные сюжеты. И тоже посоветовала бы сначала думать, а потом действовать. Как же по-другому? Бабам о таком думать надо сразу. Но то другие, а то она. Даже не так. Другие и какие-то там чужие грузины, а то – она и знакомый, родной Боба. Их чувства, их реальность. Разрешенное счастье – самое беспечное.
С другой стороны, думать все равно придется. Можно сколько угодно верить в любовь и даже вопреки всему не ошибиться в ней, но когда дойдет до дела, как матери сказать? Аня знала, что та ни за что на грузина не согласится. Да если только узнает, для чего Аня в Грузию мотается, сразу с катушек слетит.
Годы не шли, бежали, а Галина Викторовна так и не смирилась с тем, что стало с ее братом и подругой. Не перебродила ненависть, не ушла грусть, не притупилась боль. Аня видела это. По тому, как стекленели и мутнели материны глаза, когда впивались в фотографии так и не повзрослевшего брата, по тому, как дрожал голос, когда она в очередной раз по телефону успокаивала подругу или посреди ночи неслась к ней на такси, отмахивая километры по окружной (мосты-то разведены), или готовила пирожки с бульонами для вновь обретенной больницей имени Скворцова-Степанова пациентки. Аня знала – мать эти истории в себе годами носит, вымучивает.
Даже если остынет, поймет, примет, даст добро, то как ей самой на такой шаг решиться? Как в той, чужой стране жить? Взять и уехать? Семью оставить, работу, друзей? А если наоборот, Боба сюда? Аня была уверена, любимый просто так на переезд не согласится. У этих народов сердце к историческому дому гвоздями приколочено. Да и мать не оставит. Любящий сын.
1
Не хочу, мама! (груз.)
2
Сынок (груз.).
3
С ума сошел? (груз.)