Страница 13 из 18
Да вот только не дело это.
– Ну да, – вздохнула Акулька, оглянулась для чего-то через плечо, в море, да так и замерла. Потом выговорила медленно, словно и сама не веря. – Тётка Февронья, глянь-ка!
С моря, медленно вырастая из-за окоёма, показались паруса.
Из горшка одуряюще пахло щами с говядиной.
Влас стряхнул воду с рук в лохань под рукомойником, снял с гвоздя рушник и, вытирая руки, вспомнил, как когда-то бабушка ворчала на тех, кто ленился старательно мыть руки: «Намочат руки – и всадят в полотенце, а мне потом стирай эту грязь!».
Бабушка в последнее время почему-то вспоминалась часто, хотя умерла ещё когда он, Влас, был таким, как сейчас – Артёмка.
Следом за горшком со щами на столе появилось глиняное блюдо с окрошкой – зелёные перья лука и кусочки мяса плавали в янтарном квасе. Мать положила на стол каравай и нож. Резать хлеб – мужское дело, женщина возьмётся за это, только если никого из мужчин в доме нет. Прижимая каравай к груди, Влас отхватил несколько ломтей черного хлеба, даже запах которого отдавал кислинкой.
Щи в глубокой деревянной миске густо исходили паром, куски говядины возвышались над длинным лохмами разваренной капусты и крошевом зелёного лука. А посреди миски медленно таял в горячем вареве кусок густой сметаны.
Иринка с Артёмкой тоже устроились за столом и ждали очереди, сжимая резные ложки моржовой кости – отцово и братне ремесло, – что ещё делать долгими северными зимами, как не мастерить – вязать сети, резать дерево и кость под спокойный рассказ баенника (баснь или ста́рину18) или бабьи песни?
Мать, наконец, закончила подавать на стол, села сама напротив Власа, взяла ложку и замерла.
Его ждёт, – понял Влас.
Семья Смолятиных уже давно во многом жила дворянским побытом, и у каждого была своя чашка, не надо было по очереди запускать ложку в общую миску, дожидаясь старшего. Но в каждую выть19 всё равно все ждали, пока не начнет есть старший.
Старшим сейчас в доме был он, Влас.
Перекрестясь, он крупно откусил от ломтя (тминная кислинка приятно ущипнула язык), зачерпнул ложкой щи из миски и отправил в рот – осторожно, чтобы не обжечься. Остальные тут же застучали ложками – братишка с сестрёнкой торопливо, мать – степенно, то и дело поглядывая на старшего сына, словно любуясь.
Может, и любовалась.
Влас старался не вникать, чтобы душу не травить. Не сегодня, завтра всё равно уезжать снова. В этот раз – надолго. На год, не меньше.
Говядина уже была старовата – последние куски добирали с ледника в погребе. Заметив, как Влас старательно жуёт, мать сказала негромко:
– Мясо почти закончилось, прирезал бы барана, что ль?
– Вечером, – кивнул Влас, подчищая ложкой в миске.
Старшие заговорили, и младшие восприняли это, как разрешение.
– Влас, а ты в море батю не видел? – спросил Артёмка, отложив ложку. Глядел на старшего брата во все глаза, с нескрываемой завистью – уже трижды ходил брат в море на всё лето. Иринка рассмеялась:
– Глупый, – укорила она. – Море же большое!
– Видел, – улыбнулся Влас. – На Матке виделись. Не пустило их море Карское. Скоро и воротятся, пожалуй.
– Опять, значит, скоро мамке ветер дразнить идти, – засмеялась Иринка.
Влас глотнул приостывшего взвара из клюквы, брусники и морошки с сушеными яблоками, покосился на мать:
– Никак ходила уже, мам?
– Сегодня ходила, – усмехнулась мать, глядя в сторону – знала, что ни Логгин, ни Влас бабьих гаданий не одобряют. – И таракана пустила в море, и флюгарку поленом била…
– И двадцать семь плешивых поимённо насобирал? – Влас улыбнулся, снова отхлёбывая взвар.
– Насобирала, – кивнула мать, и взгляд её вдруг стал жалобным. – Когда теперь?..
– Завтра Спиридоновы люди в Архангельск на карбасе бегут, и я с ними, – отводя глаза, сказал Влас. Матери вовсе незачем было знать, что замыслил сын – что в Питер он собирается вовсе не через Архангельск, как все здравые люди, а через Онегу, Осударевой дорогой.
Она вздохнула. Сказала осторожно и жалобно:
– А может, всё же…
– Мама! – звонко сказал Влас, со стуком отставляя большую глиняную кружку. – Ну сколько можно уже!
Мать замолкла.
Отвернулась.
Больно и жалко отпускать дитя из дома во взрослую жизнь.
А не пустишь – кем он станет?
Никем.
А потому – надо.
Жизнь такова.
Глава 3. Барчук
1
Кумана расположена на материковом побережье Каракаса, примерно в шестидесяти милях западнее Тринидада, южнее острова Тортилья. Дойдя до тех мест, пираты высадились обычным способом и напали на индейцев, живших на берегу; однако, когда они дошли до города, их окружили испанцы и индейцы, так что у них сразу же пропала охота к грабежам, и явилось желание как можно скорее добраться до своих кораблей. Во всяком случае пробивались они к кораблям довольно смело и в конце концов пробились, правда ряды их основательно поредели. Человек сто погибло на месте высадки, пятьдесят буквально принесли на борт. Когда же эти пираты вернулись на Ямайку, всякий, кто ходил с Морганом в Маракайбо, донимал их вопросом: много ли выручили они в Кумане и по какой причине остались в дураках?20
Гришка Шепелёв замолк и, чуть помедлив, бережно закрыл любимую книгу. На несколько мгновений у костра воцарилось молчание, только слышно было, как потрескивают в огне сухие ветки.
– Здо́рово, – выговорил, наконец, Шурка Плотников, подбрасывая в огонь обломок сухой ветки. На его худом и долгом конопатом лице едва заметно играла улыбка. – Если бы ещё звали друг друга по-нашему, так и вообще…
Остальные молчали.
Гришка покосился на ребят. Кто-то глядел в огонь, словно пытался там что-то увидеть, кто-то уже дремал, положив голову на руки. Но кроме Шурки ещё двое смотрели на Гришку внимательно – видно было, что они слушали, как он читает.
– Гриш, – протянул кто-то из ребят. Шепелёв по голосу узнал Савку Молчанова, круглолицего сына зажиточного отходника21, и недружелюбно на него покосился – Савка хоть и звался Молчановым, а молчать не любил! И обожал строить из себя умного, потому что едва ли не единственный из всех новотроицких ребят знал грамоту. Ну и ещё потому, что его отец смог заработать отходничеством на волжских промыслах изрядно денег и не раз выручал мир с податями.
– Ну? – буркнул Шепелёв неприветливо.
– А я вот а твою книжку заглядывал и что-то ни слова не понял. А ты читаешь? Как это так? – на этот раз Савка не язвил, они правда не понимал.
– Она по-французски, – коротко ответил Гришка, не поднимая глаз от огня и надеясь, что он этими словами всё объяснил.
Как же!
– Но ты-то по-русски же читаешь?! – непонимающе мотнул головой Савка. – Как это она по-французски-то?
– Читаю я по-французски, – терпеливо сказал Гришка, уже, впрочем, понимая, что объясняет зря. – Молча читаю, про себя. А потом по-русски рассказываю.
Савка только крякнул в ответ и надулся, как сыч. А Плотников засмеялся:
– Что, умыли тебя, всезнайка? «Я!», да «я!»…
Савка надулся ещё больше, и Гришка дружелюбно сказал:
– Да ты не горюй, Савва… может и ты когда по-французски говорить да читать сможешь…
– Тебе хорошо говорить! – огрызнулся деревенский грамотей. – Ты из господ, вы и учителя нанять можете, чтоб и по-французски научил, и по-аглицки, и по-немецки… да и мачеха у тебя француженка, есть кому учить-то…
– Всякое бывает в мире, – примирительно сказал Гришка, и впрямь чувствуя себя не в своей тарелке и едва сдержавшись, чтоб не сморщиться при упоминании Савкой мачехи. И правда, чего, спрашивается, в ночное Эксквемелина поволок? Эва, нашёл что мужичьим детям читать. Ещё Бёрнса бы прихватил да декламировал про Джона Яменное Зерно, а то своего любимого «Лорда Грегори», рукой над костром махал… то-то смеху бы было. – Может, и тебе подфартит. Станешь дворянином…
18
Баснь – сказка.
19
Выть – время приёма пищи – завтрак, обед, ужин.
20
Александр Оливье Эксквемелин. «Пираты Америки».
21
Отходник – крепостной крестьянин, отпущенный хозяином на заработки. Соответственно, отходничество – его промысел, чаще всего сезонный – сельское хозяйство, рыболовство, охота, ремёсла, промышленность и т.д.