Теперь всё можно рассказать. Том третий. Последняя глава

Потом, когда срок его вышел, он уволился из органов, продал и квартиру, и машину, и гараж, и много чего ещё и купил жуткий дом далеко в провинции.

Дом и без того жуткий был и здоровый, а он ещё нанял архитектора, чтоб тот его перестроил.

И так он, значит, наставлял его. Говорит: «Хочу, чтоб в гостиной на балках мыши летучие селились, совы. Чтоб наверху ветер по ночам завывал.».

Говорит, ступеньки мне сделай скрипучие и окна в витражах. И чтоб коридоры тёмные и картины разные страшные на стенах. А окрестности, говорит, надо засадить борщевиком.

Мне он тогда сказал, что дом этот жуткий нужен ему чтобы энвольтировать на смерть.

На вопрос о своих планах на пенсию он сказал, что всю оставшуюся жизнь решил посвятить общению с бесами.

После этого он женился на Толстой проститутке и перевёз её туда. С тех пор их мало видели. В основном они сидели дома и без остановки предавались колдовству и общению с бесами.

Как-то он совсем голый выскакивал в ноябре месяце на промозглую улицу, бегал вокруг дома с банным веником и орал, а проститутка голая бегала за ним.

Потом он умер, а проститутка пропала. Его нашли полусгнившего на полу в комнате для гаданий на Уидже. Он был совсем голый и кастрированный, а во рту у него было зажато сухое крылышко летучей мыши. Губы ему ещё при жизни отрезали.

Его дом потом купил один местный богач, но долго он там не просил и через месяц съехал. Тогда в доме попытался жить его девятнадцатилетний сын, но он через пару ночей повесился.

Затем дом продали каким-то революционерам. Они его как следует обжили, выкинули вещи предыдущих владельцев и убрались. После этого всё у них было хорошо и там ещё два года была их бомбовая мастерская. Потом её закрыли, но никто не сел. Кто-то из них и поныне живёт в этом доме.

– Вот, до чего доводит жадность, – печально и серьезно, но как-то разочарованно произнесла свидетельница.

Часть вторая.

Глава третья. Чёрная месса.

Это случилось на Хэллоуин 2013-го. Давно это было. Почти десять лет прошло. Тем не менее, помню я это очень даже неплохо. Даже лучше, чем следовало бы.

Приготовления шли целую неделю.

Первоначально это планировалось делать в заброшенном детском садике, но потом всё решили перенести в связи с тем, что в садике явно бы не хватило места для всех желающих.

Один из заброшенных цехов завода Хруничева наши долго украшали ни то огромными лентами, ни то занавесками из чёрного и серебристого атласного шёлка. Возле огромного окна, состоящего из тысяч мелких, запакованных в стальную сетку непрозрачных стёклышек, возвели алтарь.

Не буду подробно описывать церемонию. У меня нет ни времени, ни особого желания живописать подобные ужасы.

Я помню огромное скопление людей, и хотя цех казался мне огромен, там было удивительно душно от чада факелов, дыма, поднимавшегося с жаровен с ароматическими снадобьями и прочего. Хотя на улице было холодно, а температура в цеху едва превышала уличную, многие из нас были раздеты.

Снежана Владимировна – та самая учительница литературы, с которой я впоследствии страшно поругался – лежала на мраморном алтаре совершенно голая и пьяная и выкрикивала заклинания в честь Бафомета, Вельзевула и Люцифера.

Была там и Юлька – совершенно голая, смуглая, как обезьянка и очень худая той здоровой худобой, которая свойственна лишь подвижным маленьким детям.

Я помню, как она прикончила того младенца и залила его жертвенной кровью пухлое и рыхлое тело Снежаны Владимировны.

Страшная жизнь, страшные нравы. Много было жестокости в той России. В той России, в какой я жил в 2013 году, и которая уже никогда не вернётся. И пусть не возвращается. Тогдашняя Россия была очень пошлой. Нынешняя всяко лучше.

Разве мог я всё это забыть по прошествии лет? Нет, не мог, конечно. Точно не мог. Забыть это невозможно.

Недавно я вспоминал Вересокину и перечитывал по этому поводу «Историю клерка…» и «Сверкающие кокарды».

Боже, до чего страшные вещи…

Не знаю, понимаете вы или нет, но вся эта книга – мемуары того маленького мальчика, который когда-то давно побывал в царствах ирреального и увидел те самые сверкающие кокарды. А тот, кто увидел такое, уже никогда не сможет забыть. И никогда он уже не будет прежним.

Я по-прежнему боюсь умереть. Отчасти потому, что на самом деле я умирал уже много раз и умру ещё множество.

Первый раз я умер после первого настоящего допроса в ФСБ – в декабре 2017 года, после статьи о Квачкове. Потом я умер во время начала уголовного дела. Потом – ещё раз во время ссоры со Зверевой, потом – ещё и ещё.

Каждый раз я ощущал, как мою личность стирали, а на её месте вырастет что-то новое, несущее, однако, неизгладимую печать того, что было до этого.

В детстве стоило мне оказаться в тёмной комнате, как ко мне тут же из всех углов стремились игольчатые создания, будто все сотканные из тьмы. Они хватали меня за детские ручки и ножки, щекотали, хотели со мной поиграть.

В школе я занимался колдовством и вместе с Юлькой и другими проводил самые чудовищные обряды.

В тот раз вслед за выпуском крови младенца, после радостных кликушеских окриков обезумевшей от крови и наркотиков учительницы – пришёл Он.

Я почувствовал это. Мы все почувствовали это.

Она кричала: «Царь грядёт! Царь мира сего!».

Я помню её безумные глаза, отражавшиеся в пяти зеркалах, что были наклонены прямо над алтарём. Я помню, что она увидела нечто, стоящее за спиной Юльки, и смотрящее прямо из глубины твоей души, но при этом и как бы из тёмного угла.

Я помню, как все отвели взгляды, чтобы не видеть этих страшных глаз, а я, казалось, единственный, посмотрел наверх, в те самые тёмные недра заводской крыши, где под балками селились летучие мыши, и увидел там в рябой и дымчатой темноте что-то такое, чего лучше бы я никогда не видел.

Как выяснилось впоследствии, я был не единственным, кто посмотрел.

Я знаю, что это и был дьявол.

Впрочем, со мной всё было ясно задолго до всего этого. Я надломимся не тогда. Я надломился задолго до этого, ещё в глубоком детстве, когда-то так глубоко, так давно, что я и сам, пожалуй, не помню этого. А если и помню, то вряд ли я тогда понимал, что именно это и надломило меня, прокололо на всю оставшуюся жизнь, навсегда извратив её, превратив в одну сплошную глумливую дьявольскую перверсию.

Вот так… Я с детства путешествовал по дорогам. И если что, речь не о наркотиках сейчас. Я с детства общался с гостями из немного другого мира. Я бывал там. И я начал писать истории, вроде тех, что обрывками или в виде рассказов дошли до моего нынешнего читателя.