Страница 5 из 18
Вот, только с сыном беда: дурак и ельцинист! Радиохулиганством занимался, пока с матерью жил. В голоса забугорные втянулся. Запад слушает по приемнику. Это все от бывшей жены Доры, еврейки. Сама любила слушать Мендельсона, и сыну привила страсть к сионизму. Вместо того, чтобы русских Дунаевкого или Исаковского почитать! Марши Покрасса. А сын вырос в результате лентяем и космополитом. На завод резиновый устроил завклубом, так он, не то, чтобы гондоны отцу приносить, так еще и дискредитирует себя там, партполитпросвещением не занимается.
Вот и опять смотрит нагло, видно, брякнуть хочет что-то; не иначе – пакость про Ленина.
– Молчи! – брызнул слюной Николай Филиппович. – Знаешь, сколько теперь сметана стоит? Семьдесят пять рублей литр! Пиво недавно еще брал по семь рублей за трехлитровую банку, а нынче оно уже стоит двадцать семь! А?! Хорошо, что отец – начальник инкассации, и что-то может доставать! Я все зубы стране на «Ракушке» из-за плохой воды отдал, а Эль-Цин в ответ – кукиш.
(Заметим для читателя, что «Ракушкой» подводники называли свой военный городок на Дальнем Востоке).
Он торопливо наполнил до половины стакан:
– Так вот, сын, я пью за то, чтобы все дерьмократы вместе с Эль-Цином и Меченым горели на сковородках!
– Да, я только «за!», – промямлил вяло Лука. – Давай лучше музыку послушаем, папа? Музыка – жизнь моя. Бах такие фуги писал!
Николай Филиппович махнул рукой, мол, делай, что хочешь, сионист, и Лука с радостью вырубил телевизор. Под влиянием принятых градусов душа начинала петь, и хотелось слушать настоящую музыку: битлов, квинов, Джима Моррисона, Элтона Джона… Правда, переходить к ним нужно было постепенно. Сначала ублажить старика чем-нибудь совково-эстрадным, типа Лещенко, Пахмутовой или Зыкиной.
Младший Букашенко включил гордость семьи – транзисторный приемник «Океан», купленный когда-то отцом за сто тридцать пять рублей, и тут же – о чудо! – неизвестный приятной женский голос проникновенно произнес:
– По заявкам человека героической профессии, ветерана правоохранительных органов Руслана Баширова передаем «Песню чекистов». Музыка Астанина, слова Пчелинцева. Поет Иосиф Кобзон!
Старший Букашенко потеплел взглядом и подпер щеку рукой. Сын Лука подбавил громкости, и из динамика полился мужественный баритон:
«Чекист рожден в борьбе, мужал в сраженьях жарких.
С той пламенной поры немало лет прошло:
Фуражку со звездой, потертую кожанку –
В музее положили под стекло.
Но враг готовит нам опять огни и войны,
И тучи тяжело нависли над землей.
Советская страна пусть трудится спокойно,
А нам, товарищ, рано на покой …».
– Рано, рано нам на покой, Лука! – ударил вилкой по столу отставной капитан второго ранга. – Сталин не умер. Он навечно в наших сердцах!
– Не беда, что в висках седина, и порой до утра не уснуть – продолжил невидимый Кобзон, – мы готовы с тобой, старина, повторить этот огненный путь!..
– И повторим! – прокричал Николай Филиппович. – И повесим дерьмократов на первой же осине за яйца! Учись стихи писать, сын.
Певец продолжал музыкальное повествование о чекистах, что свято дорожат доверием народа и носят «имя гордое ЧК», а Лука вспомнил песню Игоря Талькова о бывшем подъесауле, который уходил воевать за красных, и которого позже расстреляли. Кто расстрелял? А, вот эти, красные с «именем гордым». Сколько они людей порешили, а такие, как папаша, по-прежнему им поклоняются. Работает в банке, а ругает капитализм. В Бога, говорит, верит. Ха!
– «Опять звучит приказ тревоги без отбоя, – пел приемник, – и жены, как всегда, с привычной верой ждут. Товарищ дорогой, не зря же нас с тобою по-старому чекистами зовут…»
Интересно, подумал Лука: ЧК нет, а чекисты есть!
Николай Филиппович, однако, был счастлив. Пение вернуло его на пару десятков лет назад, когда он замполитствовал в огромном военно-морском флоте огромной могущественной державы, которую все боялись. Да, да – именно, что боялись! С ГКЧП не получилось, Лукьянова в «Матросскую тишину» закатали. Он там стихи пишет. Поэт Осенев. Коллега. Надо будет книжку его достать. Ничего, возвратится еще славное время могущества, придет новый товарищ Сталин и вычистит всех этих горбачевых и эль-цинов!
– «…вам в руки вложен щит и меч родной державы, врагу не одолеть незыблемый редут. Овеянные вечной, негасимой славой, традиции Дзержинского живут!»
Отставной моряк совсем расцвел. Вот, это по-нашему! Надо будет попросить сына настучать попозже на пианино любимую песню «По долинам и по взгорьям».
Пользуясь моментом, сын снова наполнил стаканы, и, помирившиеся Букашенко, под возгласы «С Новым Годом, папа! С Новым счастьем!» поспешили закрепить семейный мир.
Лука вынужден был терпеть неотесанность отца-солдафона, поскольку жил трудной насыщенной судьбой музыканта-классика.
Бетховену, впрочем, тоже было нелегко.
Бедность.
Непонимание.
Интриги.
Поэтому и пил.
Иногда…
Собственно говоря, о том, что Лука – живой музыкальный классик, знал пока лишь он сам. Современники еще не прониклись его значением и масштабом дарования. В переулке же местные «скотобазы» (за исключением соседа – Валерки Вибратора, да еще пары человек) вообще понятия о музыке не имели. Иногда только какой-нибудь идиот пел матерные куплеты за окном, да со второго этажа торца общежития резинщиков, что располагалось напротив, на всю катушку врубали Алену Апину-хуяпину. Скотобазы!
Луке предстояли долгие годы неудач, нищеты, забвения – все, как положено великим. Пока же следовало размышлять и творить, творить, творить!
Ноты зовут! Он уже написал пятнадцать лет назад одну бессмертную хабанеру, а впереди еще такие нетронутые пласты, ого-го!
Для вдохновения носил в кармане скрученные узлом женские колготки, которыми разжился при посещении семьи приятеля – гитариста Самолета из ансамбля новозаборского Салона свадебных торжеств. Колготки, принадлежавшие Елене – жене Самолета, навевали различные лирические музыкальные ассоциации.
На резино-техническом промышленном гиганте имени Розы Землячки, куда Луку по отцовской протекции приняли заведующим клубом, он сошелся близко с корреспондентом заводской многотиражки «Резина» Шуро́й. Вернее сказать, звали того Александром Вагнером, но он для себя предпочитал имя «Шура», причем, с ударением на последнем слоге.
Шура сам пришел к Луке в кабинет после того, как тот вывесил объявление о создании заводского ансамбля. Инструменты профком закупил, и нужно было показать руководству, что – не зря. А Вагнер с детских лет кропал стишки, в конце восьмидесятых внештатным корреспондентом съездил от газеты «Юный коммунар» глуповского обкома ВЛКСМ в командировку «Эстафета перестройки», ныне печатался в различных независимых газетах, включая орган Демократического Союза «Свободное слово», и кроме того, хотел писать песни. Он любил разную музыку: песни Высоцкого, Новикова, Шуфутинского, Токарева, «Пинк Флойд», «Шокинг блю» и (что же делать!) всякие народно-непристойные куплеты. Явление Луки на заводе оказалось очень кстати, потому как свободного времени у Шуры было навалом. Он стал загдядывать к Луке и побуждать к активной композиторской деятельности.
– Ты, давай, лепи музыку, – говорил Шура, отлеживаясь в кабинете Луки после обеда. – Сейчас наше время. В Воронеже ансамбль «Сектор газа» появился, такую лабуду гонят, брат, и прокатывает! Инструменты у тебя есть, таланта – хоть отбавляй. Вот, читай, что я накропал.
Тексты-стишки Шуры были злы и остроумны, и не хватало лишь малости: найти на заводе исполнителей. С этим были проблемы, поскольку живой классик Лука не мог позволить себе работать со всяким сбродом. Они должны были играть хотя бы, как Дэвид Гилмор. Из-за отсутствия достойных и музыка не писалась, бляха!