Страница 6 из 9
Тот Ментор принимал корабль, можно сказать, из рук Ноемона; на глазах Ноемона давал указания молодым.
А этот? Этот Ментор ничего вообще не знает. Этот, который настоящий Ментор, которого можно руками потрогать, он друг Одиссея, воспитал Телемаха, но он явно не тот, который уплыл… Он здесь!
То был бог какой-то в облике Ментора – получается, так. Или кто?
Судьба корабля не безразлична Ноемону, хозяину. Решает спросить женихов. Они знать должны.
Ноемон мог бы так рассказать.
…Прихожу в дом Одиссеев, они во дворе состязаются – дротики, диск… Скоро пир будет у них, им весело… Антиной с Евримахом отдельно сидят, важные оба… Тут дело такое, им говорю, мне надо в Элиду, там у меня лошаки, кобылицы, я бы объездил здесь одного, только как привезти, раз корабль отдал? Скажите-ка мне, надолго ли в Пилос уплыл Телемах?.. А эти глазами моргают. Как уплыл Телемах? Быть не может! С кем, когда?.. Вижу, как побледнели… Дело тёмное… Уплыли с Ментором, им говорю, или с богом, который облик Ментора принял… Сказал и пошёл. С богами не шутят. Лучше не думать об этом. Ментор так Ментор. Уплыл так уплыл.
Женихов известие об отплытии Телемаха ошеломило ещё больше, чем самого Ноемона его случайная встреча с истинным Ментором.
Женихи думали, что Телемах просто отлучился из города на несколько дней – может быть, отправился к своему деду Лаэрту, да мало ли куда… Но тайно отбыть в далёкий Пилос!.. Зачем? За подмогой?.. Хочет помешать сватовству?.. Нельзя допустить, чтобы он привёз добрые вести об Одиссее. Да и вообще, теперь Телемах здесь лишний, повзрослел, оперился – не надо ему возвращаться.
Решили подстеречь его на обратном пути. В проливе между Итакой и Замом есть ещё небольшой остров с тихой бухтой, – вот там и могло бы затаиться стерегущее судно в засаде. Надо перехватить корабль Телемаха. Не надо Одиссеву сыну возвращаться назад.
Двадцать человек для корабельной засады отобрали тут же, без промедления.
Глашатай Медонт рассказал обо всём Пенелопе. Заплакала мать: уплыл в неизвестность, даже не предупредил. Как ни посмотри, всюду угрожает её сыну опасность – или бурное море, или в коварной засаде злобные женихи.
Евриклея пала на колени, созналась, что знала об отплытии Телемаха, но он взял с неё клятву не говорить матери двенадцать дней, если сама не прознает раньше.
Во дворце Менелая
Вечером Телемах и Писистрат достигли на своей колеснице Феры, там и переночевали у Диокла, царя. В песне, дошедшей до нас, помимо сего, ничего не поётся.
Вечером следующего дня достигли Лакедемона и сразу попали на праздник, причём двойной. Царь Менелай провожал свою дочь в Фессалию, она выходила за Неоптолема, сына Ахилла; одновременно свадьба справлялась – женился Мегапент, его любимый сын, рождённый рабыней (а что делать, когда Елена в стане врагов, да и вообще мальчиков ему не рожала?).
Когда царю доложили о прибытии двух неизвестных, он велел звать.
Но прежде, чем присоединиться с дороги к пирующим, молодым людям надлежало пройти омовение, а точнее, купание – потому что не в ваннах, но в просторных купальнях. Рабыни их искупали-омыли, нарядили в чистые одежды и проводили в залу.
Пир был в разгаре. Пели певцы, танцевали танцоры.
Менелай позвал подойти и посадил рядом с собой.
Сначала надо накормить и напоить гостя, а прежде того нельзя донимать его расспросами, кто он, откуда. Но и гостю неприлично рассказывать о себе, прежде чем его не спросит хозяин.
Зато прилично хозяину рассказывать о себе, о своём доме, о своих подвигах.
Разговор с того начался, что услышал Менелай слова восхищения богатством его дома, один признавался другому (Телемах – Писистрату), что будто бы он у Зевса самого на Олимпе, так всё роскошно – и золото здесь, и серебро, и янтарь, и слоновая кость… Это услышав, Менелай возразил: богатства Зевса непреходящи, точно так же, как и сам он бессмертен, – нам же, смертным, с богами мериться, юноши, никак нельзя. Так он сказал. А богатства этого дома – это всё наживное, всего лишь плата за те невзгоды, что перенёс он, Менелай, никогда не боявшийся идти навстречу опасностям, где бы ни случилось ему быть – у стен ли Трои, в открытом ли море или в Египте. О том рассказал Менелай, только с одной оговоркой: много несчастий он перенёс, но все эти беды просто ничто по сравнению с тем, что выпало другому царю – царю Одиссею. Он один до сих пор не вернулся с войны. А каково это томиться двадцать лет, не ведая, жив он или мёртв, изо дня в день, из года в год ждать и плакать – престарелому отцу его Лаэрту, жене его Пенелопе, сыну его Телемаху, которого он младенцем оставил!..
Не выдержал Телемах и в самом деле заплакал. Осёкся могучий царь, замолчал, боясь поверить догадке. А тут Елена вошла. Вошла и руками всплеснула: о боги, один к одному!
Елена Прекрасная могла бы так рассказать.
…Мне доложили, что прибыли двое на дорогой колеснице, незнакомые, совсем ещё юноши, – ведут себя неуверенно, озираются по сторонам… Менелай рядом с собой посадил… Ну вот, подумала, опять допытливые, посмотреть на меня им надо… Я же у них у всех первопричина Троянской войны, все поглазеть хотят на Елену Прекрасную. Едут и едут…
Вышла… И взгляд мой мгновенно приковался к нему… Невероятно! Передо мной сидит молодой Одиссей!.. Всё его – и форма лица, и нос, и глаза, только в глазах почему-то слёзы… А муж мой рядом и как будто не замечает, с кем он общается… Встретились мы с мужем глазами, я ему: ты что, правда не видишь? Это же Телемах!.. А он мне: ох, вот и мне показалось, не Телемах ли это, не сын ли царя Одиссея…
А второй, так и есть, говорит, Телемах перед вами, сын Одиссеев, просто он очень скромный и боится показаться навязчивым…
Давно я не видела мужа таким взволнованным. Стал он рассказывать об их дружбе. Стал вспоминать разное… Всё-таки в том деревянном коне вместе сидели, не забудешь такое… Лучшим ахейцем назвал. О, если бы вернулся Одиссей, Менелай готов освободить для него в Аргосе землю, дворец построить, переселить вместе с семьёй, домочадцами, всем народом! – лишь бы жил Одиссей по соседству, лишь бы можно с ним было встречаться, с лучшим другом своим вспоминать прошлое!.. Тут я заплакала. И юноши плачут. И у мужа моего многославного от им же сказанного глаза увлажнились. А он ещё брата вспоминает, его дикую смерть… Нет, думаю, так неправильно. Подсыплю-ка я зелья тут одного, что привезла из Египта, бодрит оно, гасит печали, хорошая травка есть у меня – повеселели они…
А я вот вспомнила что: как встретила Одиссея в осаждённой Трое… Он тогда проник в город в лохмотьях – все за раба его принимали. Ещё бы! На нём живого места не было, а это он сам себя бичом приказал истязать, чтобы никто не сомневался: раб!
Я одна тогда узнала его. Конечно, никому не сказала. Я уже тогда хотела поражения Трое, хотела к Менелаю вернуться, он знает…
А Менелай любит рассказывать, как они в деревянном коне таились, а я будто бы его обходила (три раза, говорит, обошла) и всех выкрикивала голосами их жён. Это когда кто-то из богов хотел через меня поразить ахейских героев. Говорит, что едва-едва воли хватало не закричать в ответ и что Одиссей всех сдерживал, не позволял никому себя обнаружить, а одному даже рот ладонью закрыл, и если бы не это, всем бы им был конец… По правде сказать, я не помню такого. Голосов их жён никогда не знала. И откуда он понял, что это я? Показалось, наверное. Но пусть.
По-видимому, Менелай в этот вечер не был уверен, что накормил молодых гостей досыта и напоил вдосталь, потому и не позволил себе задать главный вопрос. И вот уже утром, когда Телемах ещё лежал в постели, он подошёл к нему и наконец спросил откровенно, прямо: ответь, Телемах, сын моего лучшего друга, если это не тайна, что же всё-таки заставило тебя преодолеть столь великое расстояние, какова цель твоего приезда?