Страница 12 из 15
Иногда слышу, как в голове шорох какой-то появляется. Потом стихает. Потом говорят что-то. Это ночью только бывает. Ирихсги приходят.
Допишу ещё что-нибудь.
Борис Киселёв.
Вторник, 25 июня.
Письмо предназначено Антону Ефремову.
Хорошо, что вы далеко от меня, товарищчич Антон Валерьевич. Из дома я больше не выхожу.
Смотрел вчера через окно на Дуню. Проходила она рядом. Я думал, сказать ей о том, чтоб еды принесла мне. Но ничего не сказал, а на следующий день проснулся, а там целое застолье устроено. Я понял тогда, что Дуня мысли мои прочитала.
А когда сын ко мне ещё давно приходил, я думал заранее, как по нему скучаю. И тогда пришёл он.
Это к чему пишу я. Люди окружающие мысли мои читают. Я-то молчу всегда. Как же они узнали, что у думаю? Это от Дьявола всё.
А знаете, я даже Дьявола видео. Он ко мне в окно постучал. Разбудил меня. Я встал, а он исчез.
Дочь моя приходила. Точнее жена. Не помню, короче, приходила женщина. Розу мне вручила. Я её спрашиваю: «Зачем мне?» Она помолчала и ушла. Утром встаю – нет розы. Это Миша её украл, я знаю.
Опять вы мне про свою операцию говорили. Меня это раздражает. Не буду вам писать больше.
Б. Киселёв.
«Ниже приведена записка, состоящая из куска тонкой пожелтевшей бумаги и невнятного мелкого почерка».
Понедельник, 9 сентября.
Передайте Антону Валерьевичу.
Не знаю. Не понимаю ничего. Но терять нечего мне, бороться не хочу. Операция разве что эта ваша поможет. Всё равно дорога мне одна осталась.
Борис.
15.07.19 г.
Турецкие слабости
Над бескрайним морем барханов и извилистых вади возвышается столица Османской империи - сияющий старинным великолепием, город-достояние предков - Константинополь. Здесь, среди осколков древних цивилизаций и характерных построек, мостится не лишённый обаяния роскошный дворец Долмабахче, где, помимо множества слуг, гостей и членов монаршей семьи, на турецких коврах искусной работы, постоянно находясь под строгим надзором, возлежат необыкновенной красоты наложницы Абдул-Меджида I.
Третьего апреля 1856 года, спустя несколько дней после подписания Парижского трактата, евнухи. уже не в первый раз, неторопливо заводят новоприбывших, получивших имена Гузельгозлер («красивые глаза»), Зарифурюш («изящная походка»), Дженетинарман («дар небес»), Палакинжи («блестящая жемчужина») и Микуамельгуруш («великолепная осанка»). Стыдившаяся Гузельгозлер опустила глаза; уверенная в себе Зарифурюш смело направилась навстречу новому; Дженетинарман внимательно осмотрела просторное помещение; Палакинжи не могла поверить в происходящее, в полной мере не осознавая, где она, а Микуамельгуруш, не долго думая, робко, с присущей ей аккуратностью, присела на ближайший к ней коврик, украшенный пёстрым орнаментом.
- Ну и кто это к нам пришёл? – едко спросила давняя обитательница гарема, Кескиндиль30.
Девушки с покорным видом произнесли свои замысловатые имена.
Кескиндиль была не самой красивой, но зато удивительно хитрой икбал, относительно остальных девушек. Ей было далеко за тридцать, но источаемое ею обаяние с возрастом будто более усиливалось, нежели ослабевало. Она сидела, внимательно разглядывая каждую новенькую, в глубине души завидуя тому, что объединяло этих пятерых – молодости. Немного погодя, Кескиндиль высокомерно встала и направилась к возвышению между опорными колоннами дворца, вон из нижней части обширной беломраморной палаты. Здесь она чувствовала себя хозяйкой, а потому позволяла себе всё, что ей было угодно.
***
Пробывшие во дворце три месяца и свыкнувшиеся с собственной участью девушки, постигающие основы жизни в гареме, теперь сидели: кто – на стуле, а кто – на укутанном тёплыми коврами полу, и постигали искусство непритязательного общения и не отягощённого излишними хлопотами времяпрепровождения.
- Дженетинарман, - шепнула Палакинжи своей, казалось, давней подруге, - Глянь на того евнуха.
Дженетинарман обернулась, устремив любопытный взор на стройного смуглого юношу.
- Мне кажется, ты ему нравишься. Он постоянно смотрит на тебя.
- О, Палакинжи, не говори глупостей. Ты же знаешь: он евнух.
- И что? Он лишился «достоинства», но не лишился чувств. – чётко заявила Палакинжи.
- Даже если он влюбится, ему придётся подавлять свои чувства. Таким, как он, не суждено любить.
- Это верно... Кстати, Кескиндиль сказала, что сегодня вечером султан хочет видеть именно тебя.
- Только не он.
- Ты не любишь нашего дорого султана?
- Именно так, - с грустной интонацией проговорила Дженетинарман.
- И ты не хочешь стать кадын-эфенди?
- Не хочу.
- Чего же ты тогда хочешь?! – изумлённо воскликнула Палакинжи. – Я вот…
- Тихо! – прикрикнул самый старший из караагаларов.
- Я вот только и мечтаю, - значительно тише продолжила рабыня, - чтобы султан пригласил меня к себе. Но, я, видимо, наскучила ему.
- Ты не представляешь, как бы я хотела, чтобы всё было наоборот, и Абдул-Меджид оставил бы меня. Но всё решаем не мы… - задумчиво окончила речь Дженетинарман.
Минула пара минут молчания, и Палакинжи возобновила беседу:
- Слушай, если ты не любишь султана и не хочешь стать его женой, то чего же ты тогда хочешь? Ведь мы здесь, словно в темнице. У нас свой мир. Что ты собираешься делать здесь?
- Я бы хотела выбраться отсюда и вернуться к родным в Прованс, вновь увидеть Лазурный берег…
- Ха! Только и можешь, что мечтать!
- Тихо! – с большей агрессией прикрикнул нахмурившийся евнух.
***
Микуамельгуруш с первого дня знакомства с черноволосой турчанкой Наринчичек31, которой были известны несчастья и радости очутившихся в гареме, не отходила от той ни на шаг. Наринчичек такая привязанность даже доставляла удовольствие. Вскоре девушки разговорились, начали обмениваться историями «до» и «после». Наринчичек было двадцать семь лет, но она была также свежа и красива, как десять лет назад, когда, по настоянию матери, пришла к султану в надежде стать одной из его жён. Наринчичек не помнила, действительно ли она хотела этого или просто не могла противиться воли на редкость деспотичной матери, но сейчас это стало совершенно ей безразлично. Прошлое осталось в прошлом.
Микуамельгуруш, в свою очередь, рассказала о том, как гуляла в детстве по Тронхейму, любуясь на Нидэльву. Однажды – словно это давно кануло в лету – Микуамельгуруш решила вспомнить детство и отправилась к реке. Тут её поймали «странные, злые люди», забрали с собой на корабль, и с тех пор юная гетера не видела прелестей родного края.
Наринчичек не без интереса рассматривала карими глазами опечаленное бледное лицо подруги.
- И ты хотела бы вернуться туда?
- Конечно. – приподнимая светлую голову, сказала двадцатилетняя норвежка.
- Разве здесь плохо? – спокойно продолжила Наринчичек.
- О, нет… Но я скучаю по дому.
- Понимаю.
Любовницы султана крепко обнялись и не заметили, как уснули, прижавшись друг к другу, под покровом звёздной ночи.
***
- Дорогой султан, – начала незамысловатую речь Гузельгозлер, оставшись наедине с Абдул-Меджидом по истечении непродолжительного, но прекраснейшего танца, - Я бы хотела прочитать вам стихотворение. Там, откуда я родом, было оно написано. Я очень его люблю, и оно поможет мне выразить любовь к вам, ещё более крепкую и нежную.
- Гузельгозлер, ты заинтриговала меня. Читай своё стихотворение! – повелевающим тоном скомандовал ожидающий султан, расположившийся, сидя во внушительных размеров бархатном петуньевом32 кресле.
Фаворитка немедля приступила:
Рассеянный луч луны
Плавно стекает по стене.
Прикосновения нежны
В непроглядной тьме.
Необыкновенная атмосфера,
Царящая в комнате.