Страница 17 из 23
Или на горизонте появился новый непробиваемый клиент, которого позарес нужно склонить к подписанию контракта?.. Если честно, это не то, чего Мираю хотелось, особенно в такой день, но все же лучше, чем нагоняй за какую-то оплошность.
– С добрым утром, Харетересу-сан, – сказал он, зайдя в кабинет Мартина и Юки. Юки, кстати, не было. – Вызывали?
– Да, присаживайся, – ответил Мартин, не вынимая носа из бумаг.
Мирай повиновался и принялся терпеливо ждать, пока его чертов начальник закончит расставлять печати и соизволит, наконец, объяснить, зачем его вызвал. Но Мартин, кажется, не торопился.
– Харетересу-сан? – позвал Мирай осторожно.
– Подожди, сейчас Юки придет.
Мирай закатил глаза. Еще лучше! Если его ждет Кирияма-сан, то это точно какой-то нагоняй! Ан-нет, Юки явился через пять минут с небольшой белой коробкой из кондитерской и вовсе не походил на человека, который собирается раздавать нагоняи.
– Вот, мне сказали, что этот самый вкусный, – отчитался он, торжественно поставив коробку перед Мираем, и раскрыл ее. Там был нарядный белый торт с марципановыми шариками, ребристыми каплями нежного разноцветного безе и витиеватой надписью «Happy Birthday!». – С Днем рождения, Тойота!
– С Днем рождения, Мирай, – сказал Мартин, отложив, наконец, свои бумаги.
Мирай в шоке вытаращился на торт, а потом снова сделал ЭТО – по-настоящему разрыдался, очень горько и отчаянно.
– Что такое? – крайне удивился Мартин. – Ты не любишь сладкое?
– Такие дешевые подарки для тебя унизительны? – запаниковал Юки. – Но это был один из самых дорогих тортов, дороже только свадебные! Клянусь, я очень хотел тебя порадовать, когда выбирал!
Присяжные дамы и господа! Эта фобия началась в мой тринадцатый день рождения. Я был обыкновенным мальчишкой, который заканчивал первый класс средней школы. Восемь месяцев назад моя мать уехала во Францию на курсы по пошиву сценических костюмов, и я с нетерпением ждал, когда она вернется. Не то, чтобы я ее горячо любил. Я был просто ребенком, для которого слово «мама» еще не утратило своего священного смысла. А так у нас были не очень теплые отношения. Став взрослее, я понял, что всегда был для нее не более, чем забавной игрушкой или комнатной собачкой. В детстве я был хорошеньким япошкой (притом, что я нахожу всех детей уродливыми) и любил быть в центре внимания, поэтому мамуля везде таскала меня с собой и хвасталась мной перед всеми, кем только можно: «Мирай-тян, расскажи стишок», «Мирай-тян, потанцуй», «Мирай-тян, покажи шапочку, которую я тебе связала», «Мирай-тян, расскажи, в какой чудесный парк мама с папой тебя сегодня водили». Лет до трех Мирай-тян был рад стараться, чтобы сорвать деланные овации умиленных взрослых и увидеть восторг в глазах своей драгоценной мамочки. А потом у Мирая-тяна начал проявляться характер, который он на девяносто пять процентов унаследовал от мамаши-театралки. Мирай-тян стал капризничать, отказывался плясать вокруг мамочки на задних лапках, начал выдумывать собственные штуки, чтобы впечатлить взрослых, сочинял всякую фантастическую ахинею и яростно жаловался на родителей, если те делали ему замечания или отказывались давать то, что он хочет. И тогда от мамочки все чаще стало слышно не «Мирай-тян», а «Тю э мувэ, тю э мувэ (*ты плохой (фр.))».
А папаша был рад ей поддакивать, мол, «это не ребенок, а сплошная головная боль». Когда я стал взрослее, я также понял, что отец воспринимал меня исключительно как существо, отпочковавшееся от тела его жены. Он мирился с моим существованием лишь потому, что я был ребенком женщины, которую он любил. То, что я получился из его сперматозоида, его никак не трогало. По природе своей он был мягким человеком и никогда не обращался со мной плохо, но я уверен почти наверняка – когда моя мамаша сообщила ему о беременности, он не попросил ее сделать аборт лишь потому, что она выглядела такой счастливой, что ему просто не хватило духу ее расстроить. Так на свет появился Мирай Тойота, и его семейная история была предопределена.
Тот тринадцатый День рождения обещал быть вполне обычным. Одноклассники надарили мне наклеек, отец купил для меня торт – чисто чтобы я отвязался и не нажаловался маман, что папá в ее отсутствие мною пренебрегает. Не помню, чем я занимался, когда поздно вечером раздался звонок из заграницы. Я пятой точкой почуял, что это она.
«Бонжур», «мерси», «мон шер бебе», «сэ шарман» и прочий вздор сыпались через каждое слово и делали ее речь невозможной для понимания. Все, что я понял – она безумно влюблена в Париж и нашла дивную работу в тамошнем театре. Она поздравила меня с Днем рождения и сказала, что у нее есть для меня «мервейё» (*чудный (фр.)) подарок – она приглашает меня к себе в Париж, когда я вырасту и закончу школу! Охренеть просто, какая щедрость!
– Спасибо, но когда ты вернешься домой? – спросил ее глупый «мувэ» Мирай-тян.
Отец, подслушавший этот разговор, выхватил трубку из его руки, и начался хаос, который будет царствовать в душе Мирая Тойоты еще много-много лет. Отец начал плакать и кричать, умолял жену вернуться, давил ей на жалость, манипулировал чувством вины. В конце концов, у нее кончились деньги на международный звонок и она больше никогда не звонила. Отец ушел в спальню и начал шумно сбрасывать в кучу вещи, оставшиеся от нее. Когда он затих, я подумал, что заговорить с ним сейчас будет достаточно безопасно, заглянул в родительскую спальню и увидел его плачущим в платье моей матери.
– Мама что, больше не вернется? – спросил я.
И тогда он выпалил то, что держал в себе целых тринадцать лет:
– Убирайся! Паскудный ребенок! Ты растешь такой же сумасбродной шлюхой, как твоя мать! Убирайся к ней! Не хочу тебя больше видеть!
Он снова зарыдал в ее платье, а я молча ушел в свою комнату. Не волнуйтесь, это было самое страшное, что мой папаша когда-либо мне сделал. Даже когда его вызывали в школу из-за моего раздолбайства, он ни слова мне не говорил, не говоря уже о том, чтобы наказывать.
Отец безумно любил мою мать, и его можно было понять. Она была очень красивой женщиной, а еще у нее был легкий жизнерадостный характер, который так привлекает мужчин, уставших от покорных стыдливых девиц, принимающих всерьез каждое слово. В тот момент, когда мы понимаем, что любим другого человека, мы уже, как правило, имеем представление, какой он и подходит ли это нам. С ребенком же все наоборот – ты обязан любить его с самого начала без каких-либо условностей, и только потом, когда он тебя разочарует и разобьет тебе сердце, ты, наконец, увидишь, какой он ублюдок и ничтожество. Я считаю, что это нечестно, поэтому папашу нисколько не виню.
Вот так прошел мой тринадцатый День рождения. Полный отстой, ничего не скажешь. Мне было наплевать и на торт, и на наклейки – или чем я там занимался до того проклятого звонка. Я забился в своей комнате и плакал. Не потому, что меня бросила мать. Не потому, что отец был разбит из-за ее предательства. Я плакал от злости на то, что у меня был День рождения, черт возьми, мои близкие должны были делать меня счастливым и дать мне почувствовать, что в этот день я самый важный человек на планете, но нет – они тупо зациклились на своих нуждах и проблемах! Это было так обидно!
На мой четырнадцатый День рождения наш город накрыло цунами, было не до праздника. На пятнадцатый скончалась какая-то большая шишка из городского совета, и в городе объявили траур. На шестнадцатый у нас с друзьями случилась небольшая потасовка со старшеклассниками, где меня впервые назвали педиком и грозились оттрахать так, что я буду визжать от удовольствия, как свинья. Сей подарок дошел до меня только много лет спустя, но тогда – услышать такое нормальному шестнадцатилетнему парню было крайне неприятно. Короче, год за годом мои Дни рождения стали ассоциироваться у меня с какими-то противными происшествиями, а поскольку круг людей, знавших об этом знаменательном событии, довольно быстро сократился до одного меня, я вообще начал помалкивать в тряпочку и 20-го февраля вел себя тише воды, ниже травы.