Мумия

Вечерами я с тоской вглядывался в появляющееся на телеэкране лицо президента. Почему-то гоняли сплошь старые, еще дооктябрьские записи. У меня сосало под ложечкой, недоумение возрастало. В конце концов, кто наш нынешний президент в прошлом? Первый секретарь Свердловского обкома КПСС, кандидат в члены Политбюро, высшая партийная номенклатура. Между прочим, снес дом Ипатьевых, где расстреляли последнего российского императора. Характер у него, видимо, еще тот. У меня было чисто внутреннее ощущение, что в кремлевских верхах все же нечто существенное происходит. Какие-то переговоры, какие-то тайные клановые соглашения. Это носилось в воздухе. Слишком уж уклончиво при встречах со мной держался Гриша Рогожин, торопился проскользнуть незаметно, раскланяться издалека, на мои нетерпеливые взгляды отвечал, что вопрос сейчас прорабатывается: ситуация сложная, эксперты дают противоречивые заключения. Вероятно, сидение в комнате с отрезанной связью было уже забыто, как забыт был его собственный крик шепотом: «Все!..» Гриша теперь рассуждал о необходимости консолидировать общество, об опасности слишком непримиримой борьбы демократии и коммунизма, о возможности компромисса на базе согласия всех политических сил. Таковы, вероятно, были новейшие идеологические концепции. Между прочим, проговорился, что потрескавшиеся могильные плиты у Кремлевской стены заменены, а под ними поставлены мощные трехслойные перекрытия из металла.

— Мавзолей вы тоже перекрыли броней? — спросил я.

Гриша сделал паузу и как бы невзначай оглянулся. Вестибюль канцелярии президента, где мы столкнулись, был пуст. Темнели окна, светилось табло, показывающее точное время. По всему грандиозному холлу растопыривались казенные пальмы в кадках. Вроде бы ничего подозрительного. Спокойствие, сонная тишина. Лишь снаружи, под козырьком, маячили фигуры охранников.

Он пожал плечами.

— К счастью, этого не потребовалось. Хотя такие проекты, естественно, выдвигались.

— И что?

— Вообще-то он — человек разумный. Не догматик, много читает, особенно по экономике. Разбирается в людях, хорошо чувствует политическую ситуацию…

— Ты с ним разговаривал?! — я чуть было не подскочил.

А поморщившийся от моего выкрика Гриша снова пожал плечами.

— Не думайте, что мне это нравится, — сдержанно сказал он. — Просто надо считаться с имеющимися в стране реалиями. Политика — это искусство возможного. Помните, вы учили? К тому же вовсе не я принимаю решения…

— Однако именно ты советуешь, что решать, — напомнил я.

Гриша несколько потоптался, видимо, заколебавшись внутренне, покусал поджатые губы, наверное, хотел мне что-то ответить, но в это время распахнулся лифт на противоположной стене вестибюля и оттуда вышел советник президента по вопросам печати. Суховатый аскетический человек, сопровождаемый двумя референтами — мельком глянул на нас и остановился посередине, закуривая, щелкнул зажигалкой, с видимым наслаждением втянул в себя сигаретный дым, а я вдруг заметил грубо раскрашенные косметикой кости черепа, эластичные кожаные подушечки, вклеенные на месте щек, катышки пудры, замазку, которая скрывала швы, слой жирной помады, влажную тушь на ресницах и стеклянные, видимо, искусственные глазные яблоки. В подмалевке их проглядывали даже борозды, оставленные волосками кисти, а белки представляли собой поверхность, закрашенную эмалью.

Он кивнул нам — просто, как случайным знакомым, и пошел через холл с видом человека, обремененного государственными заботами.

Охранники у дверей на него даже не покосились.

Зато Гриша внезапно дернулся и, как клещами, стиснул мне сгиб локтя.

Лицо у него порозовело.

— Вот, кто решает, — вязким, сдавленным шепотом сказал он.

Кажется, я впервые увидел настоящее лицо Гриши Рогожина. Было оно холодным, гладким, с глянцевой натянутой кожей. Глаза у него, как у пресмыкающегося, выступали вперед, и смотрел он тоже, как пресмыкающееся — тупо и абсолютно безжалостно. Будто он уже переступил грань жизни и смерти.

Он сказал, упершись взглядом в согнувшегося к машине советника:

— Гардамиров поехал к военным. Это — удача. — Подождал, пока машина скроется за поворотом. — Я не спрашиваю вас, Александр Михайлович, готовы ли вы к подвигу. Вы, по-видимому, всегда готовы, идемте!..

Ирония в голосе была такая, что я беспрекословно повиновался.

Лифт, отделанный зеркалами и красным деревом, поднял нас на третий этаж. Коридор, чернеющий окнами в громаду ярко освещенной приемной. Стрекотала клавиатура, видны были фигуры посетителей в креслах — все в «министерских» костюмах, плотненькие, с круглыми словами. На коленях у каждого обязательно лежала папка с бумагами. Два громоздких телохранителя подпирали двери. Почему-то казалось, что стоят они здесь уже много месяцев, как атланты.

— Не сюда, — сказал Гриша, заворачивая меня направо. — Не по рангу, Александр Михайлович. Здесь нас никто не пустит. Он разительно изменился за несколько прошедших с момента нашей встречи минут (кстати, я уже понимал, что и встреча наша была далеко не случайна). Движения его стали быстрыми, точными и уверенными, гон — негромким, но властным, не допускающим никаких возражений. Он теперь представлял собой как бы материализованный сгусток энергии — прихватив мой локоть, еще раз свернул за угол, отпер низенькую малозаметную дверь, какие обычно ведут в подсобные помещения; вспыхнул свет, мы в самом деле оказались в чулане, заставленном швабрами и ведрами; заскрипев, распахнулась створка пузатого платяного шкафа.

— Не пугайтесь, — предупредил Гриша, шагая в его фанерные внутренности. Задняя стенка шкафа отъехала на взвизгнувших петлях. Переход, где мы очутились, поражал обшарпанностью и захламленным видом: стены были взъерошены от пузырящейся краски, половицы торчали так, будто никогда не были закреплены, а к тому же стонали и всхлипывали с самыми невероятными интонациями. Свет двух лампочек чуть брезжил сквозь напластования пыли. Я едва не сшиб ведро с чем-то окаменевшим. Зашуршав, сползла на пол ломкая, как папирус, газета. Я прочел развернувшийся заголовок: «Наш ответ Чемберлену!».