Елизавета Федоровна

На следующий день зачинщики вломились на фабрику Циндаля, схватили управляющего по фамилии Карлсен и утопили его в реке, забросав камнями. Затем последовала очередь других предприятий с иностранными названиями, причём на фабрике Шрадера были убиты четыре русские работницы, принятые за немок. Стражи порядка опять не спешили, прибыв к местам погромов лишь около девяти вечера. И здесь необходимо сказать о роли фактического руководителя Первопрестольной, командующего Московским военным округом князя Феликса Юсупова-старшего. Бывший адъютант Сергея Александровича и муж подруги Елизаветы Фёдоровны проявлял себя на новом посту весьма своеобразно, давая понять, что в Москве он полный хозяин, что другие власти ему не указ и что главная проблема в городе — засилье немцев. Их (вместе с австрийцами и венграми) князь принялся выселять без разбора, обходя все правила и присваивая себе полномочия министра внутренних дел. Градоначальство безропотно потакало, у обывателей развязались руки.

28 мая начались погромы немецких магазинов, быстро перешедшие в повальный грабёж торговых заведений по всему центру города. Никого не задержали, никого не наказали, но попытка Юсупова скрыть произошедшее не удалась — в Москву для разбирательства прибыл командир Отдельного корпуса жандармов Джунковский. Два бывших сослуживца проехали по центральным улицам, усыпанным стёклами витрин, обломками роялей «Циммерман» и прочей «вражеской» утварью, после чего, совместно отобедав, договорились свалить всю вину на градоначальника Адрианова.

Бесчинства горожан потрясли Елизавету Фёдоровну. Откуда у них такое заблуждение, такая жестокость? Ну, ладно, раненые пленные, хотя разве не велит христианский долг оказать помощь или дать хотя бы утешение этим несчастным, оказавшимся в окопах не по своей воле? Елизавете было шесть лет, когда её родная страна воевала с Францией, и, скорее всего, она помнила, как мама приютила во дворце и лечила раненых французов, невзирая на ропот всего Дармштадта. В какой-то степени Великая княгиня понимала москвичей (о чём писала императору), а потому перестала посещать госпитали с военнопленными. Но при чём же здесь простые, добропорядочные немцы, живущие в Москве? Честно работавшие на благо России, не нарушающие закон, не имеющие никаких претензий. В чём они виноваты? Возможно, именно об этом говорила она с Юсуповым и новым градоначальником Е. К. Климовичем, приехавшими в её обитель для объяснений. А может быть, просто выслушала их, сама уже зная ответ на свой вопрос. Ведь вдогонку её автомобилю, хорошо известному всей Москве — тёмно-синему, с закрытым кузовом-купе и с регистрационным номером 1515, — начинало звучать то же самое слово: «Немка!»

Вслед за общими невзгодами неожиданно пришла личная беда — 2 июня в Павловске скоропостижно скончался Великий князь Константин Константинович. Милый Костя, добрый и до конца верный друг! После потери сына он едва держался, а когда пришло известие о гибели зятя (мужа дочери Татьяны), его сердце не выдержало... Приехав на похороны, Елизавета Фёдоровна утешала несчастную вдову. Рядом сидели ещё две — Костина сестра Ольга, королева Греции, чей муж погиб два года назад от руки террориста, и только что овдовевшая Татьяна Константиновна, ещё не успевшая оплакать своего супруга, князя К. А. Багратиона-Мухранского. Вспомнили и про этих, покинувших землю родных, вспомнили и про Сергея Александровича. «Души усопших, — говорила Елизавета Фёдоровна, — в бездействии не бывают. Им от Бога назначается духовная деятельность, и они поднимаются от силы в силу. Так написано у святых отцов». Накануне погребения она побывала в часовне Спасителя на Петроградской стороне и у могилы Иоанна Кронштадтского. Молилась о душе новопреставленного, о благополучии Государя, о спасении России.

Прощание с Константином Константиновичем проходило в точном соответствии с ритуалом, полагавшимся Великим князьям. Пылали факелы, маршировали гвардейцы, реяли знамёна, молились первые лица страны и зарубежные дипломаты, клубился дым ладана, возлагались серебряные венки. И никто из участников церемонии не догадывался, что в истории Российской империи это были последние похороны такого ранга, что в безвозвратную вечность провожался удивительный и прекрасный мир. Мир утерянных понятий и устоев, мир былых идеалов и грёз. Мир Великой княгини Елизаветы Фёдоровны.

Морозным январским днём 1916 года в покои лазарета Марфо-Мариинской обители поднялись два молодых человека. Сюда их прислал Дмитрий Николаевич Ломан, полковник, штаб-офицер для особых поручений при дворцовом коменданте и ктитор Фёдоровского собора в Царском Селе. Кроме того, он был инициатором и активным участником строительства в том же парке так называемого Фёдоровского городка — комплекса зданий в неорусском стиле, задуманного Обществом возрождения художественной Руси. В эту организацию, поддержанную Николаем II, входили художники, архитекторы, писатели и поэты, в числе которых были братья Васнецовы, М. Нестеров, Н. Рерих, А. Щусев, С. Городецкий, И. Билибин. Вступили в Общество и два самобытных поэта, весьма понравившихся Д. Н. Ломану своим простым народным стилем. С их творчеством в исполнении самих авторов было решено познакомить Великую княгиню Елизавету Фёдоровну.

Юноши появились в стилизованных русских костюмах. Представились — Николай Клюев, Сергей Есенин. Зазвучали стихи, и сразу повеяло былинным сказочным духом, стариной, народным укладом, ароматами лесов и полей.

Елизавете Фёдоровне очень понравилось. Она долго расспрашивала поэтов о их прошлом, о смысле прочитанных «сказаний». А на прощание подарила Евангелия со своим благословением и серебряные образки. На другой день встреча повторилась уже в апартаментах Великой княгини, и среди слушателей были художники Васнецов и Нестеров. Теперь выступавшие облачились в специально пошитые «боярские» кафтаны, что должно было подчёркивать национальный характер их поэзии. Но и без всякой бутафории Елизавете Фёдоровне, вновь похвалившей стихи, было ясно, что перед ней выразители истинно русского начала. И притом весьма талантливые.

Она всегда замечала одарённых и перспективных людей. Вот строки из её письма, адресованного брату в 1908 году, когда ей было вроде бы не до мирской суеты: «Дорогой Эрни. Я посылаю совсем молодого русского художника в Англию. К сожалению, он не говорит ни на каком другом языке, но я собираюсь устроить его жить вместе с кем-нибудь, кто сможет помогать ему. Только высокая протекция поможет открыть для него много дверей... он живёт от своих картин; только недавно закончил курс художества в академии в Москве... Он хочет усовершенствовать себя и боится строгой критики... <...> что часто убивает талант. Я посылаю тебе маленький подарок “Взгляд язычника и христианина” — его работы, ты сможешь сам судить... Будь столь добрым, закажи ему несколько картин; может быть, родственники также купят несколько — немного заработанных денег помогут ему». Имя и судьба художника, к сожалению, остались неизвестны, но мы знаем, что в другой раз, познакомившись с творчеством Павла Корина, Великая княгиня планировала по окончании войны отправить его за границу для дальнейшей учёбы.

С образованием Марфо-Мариинской обители туда по приглашению Елизаветы Фёдоровны поступил на должность регента восемнадцатилетний выпускник Синодального училища Николай Голованов. Однако в 1915 году музыканта стал активно приглашать к себе коллектив Императорского Большого театра, разглядевший в нём талант хормейстера и дирижёра. Великая княгиня не стала препятствовать — пусть подающий надежды юноша продолжит совершенствоваться и, даст Бог, достойно послужит высокому искусству. Так и случится. Николай Семёнович Голованов со временем станет главным дирижёром Большого театра, постановщиком, пропагандистом и защитником русских опер. Ему придётся нелегко, но даже в самые трудные годы, в условиях тоталитарного режима и при развёрнутой борьбе с «головановщиной», он не побоится хранить у себя метроном с дарственной надписью «От благодарного хора сестёр Марфо-Мариинской обители» и фотографию Великой княгини Елизаветы Фёдоровны.